Рабиндранат Тагор - Стихотворения. Рассказы. Гора

Так начал брахман{21}: «В дом ко мне,
В покой уединенный,
Ворвался вор к моей жене,
Нарушил он законы.
Его связал я. Как мне быть?
Как наказать его сурово?»
Подумал царь, сказал: «Убить!» —
Всего одно лишь слово.

Гонец примчался: «Тот злодей,
Из ревности убитый,  —
Принадлежит к семье твоей,
Твой отпрыск родовитый.
Велел я брахмана схватить.
Как наказать его сурово?»
И царь сказал: «Освободить!» —
Всего одно лишь слово.

Встал и запел молодой Кашинатх,
вкрадчивым голосом зал наполняя.
Семь безупречных мелодий-тонов —
семиголосная певчая стая.
Звук — то, как острый, пронзающий меч,
в танце кружась, оглушит на мгновенье,
То, услаждая напевностью слух,
мягко меняет свое направленье;
Вот паутинку из трелей плетет,
рвет ее легким движеньем гортани…
С благоговеньем внимая певцу,
слушатели затаили дыханье.

Лишь Протап Рай, престарелый раджа,
внемлет певцу равнодушно и вяло.
Можно ль мелодии эти сравнить
с песнями друга его — Борджолала!
Много их с детства запомнил раджа
и привязался к певцу поневоле:
Песни о тучах в дождливые дни,
песни весеннего праздника Холи{22}…
Песню «Агомони»{23} пел Борджолал
осенью, в праздник веселый Биджойа{24}.
Песни… От них трепетала душа,
было волненье в них, счастье покоя.
Знал он напевы прошедших времен,
помнил немало пастушеских песен.

Слушать его приходили друзья,
вечно был зал переполнен и тесен.
Своды его оглашало не раз
свадебных пиршеств ночное веселье.
Слуг многочисленных красный наряд…
Сотни светильников ярко горели.
Вот он — жених со смущенным лицом,
весь в украшеньях, в камнях драгоценных,
Тут же друзья награждают его
градом насмешек и шуток отменных.
Сев перед ним, Борджолал запевал
песню приличного случаю лада…
Все это вспомнилось ныне радже,
душу наполнили грусть и отрада.
Песнь Кашинатха не греет раджу,
отклика в сердце его не находит.
Как ни старайся певец молодой —
старое с нынешним дружбы не водит.

Песня пропета. Молчит Кашинатх,
зал благодарный застыл, ожидая.
Смотрит с надеждой на друга раджа,
взором, улыбкой его ободряя.
На ухо шепчет ему: «Борджолал,
это ль искусство великое пенья?
Спой, остад-джи{25}, настоящую песнь,
спой, покажи нам былое уменье.
Трель Кашинатха — пустая игра,
будто охотится кошка за птицей.
Прежние песни забыты, увы,
спой же, не дай им навеки забыться!»
Старец поднялся, по залу прошел,
всем поклонился и сел посредине.
Яркий тюрбан на седой голове,
руки на старом лежат тамбурине.
Вот голова опустилась на грудь,
медленно-медленно веки смежились,
Звуки мелодии «имонколлян{26}»
над головамд людей заструились.
Птичкой, попавшею в бурю, дрожит
старческий голос певца Борджолала:
Сил не хватает, чтоб вырваться ввысь,
глохнет в просторах огромного зала.
«Громче! — раджа наклонился к певцу,  —
слава почтенному мастеру, слава!..»

В зале не слушают, нет тишины,
слышатся возгласы слева и справа.
Этот — зевает, тот — к двери идет,
третий — слугу посылает за паном{27}.
«Жарко сегодня!» — «Эй, где мой табак?»
«Очень уж душно!»  —  «Домой не пора нам?»
Шумно… Теряется голос певца
утлой лодчонкою в бурной стремнине.
Видно, как пальцы дрожат старика
на стародавнем его тамбурине.
Сердце — мелодии светлый родник —
сдавлено камнем людского презренья,
Честь господина певцу дорога,
дорою только радже его пенье.
Вот потерялась из песни строка,
Старец в волненье строфу повторяет,
Краска стыда заливает лицо,
снова поет он и вновь забывает…
Вот уж мелодия только звучит,
ритм поломался, слова позабыты.
Голос, дрожащий огнем на ветру,
вдруг оборвался… Заплакал навзрыд он,
Голову на тамбурин опустил,
телом бессильный, лишившийся речи.
Катятся жемчугом слезы из глаз,
мелко дрожат стариковские плечи.
Песню забыл он и, словно дитя,
вдруг зарыдал от обиды и горя…
Гладит рукою певца Протап Рай
и утешает с любовью во взоре.
«Встань, поскорее отсюда уйдем!..»
За руки взявшись, шагнули из круга
И на глазах многоглазой толпы
вышли из зала два преданных друга.

Борджо с поклоном сказал: «Господин,
трудно найти нам теперь пониманье,
Новые песни у новых людей,
немногочисленно наше собранье.
Ты в нем остался да я, а другим
мир наш совсем уже не интересен.
Новых в наш круг ты теперь не зови…
Нет у певца одинокого песен.
Где, господин, единение двух —
там же и песня всегда возникает.
Кто-то один — поет ее вслух,
кто-то другой — в душе напевает.
Только на берег волна набежит —
Слышим прибоя мы рокот и ропот,
Вздрогнет от ветра таинственный лес —
листьев послышится шорох и шепот.
Прежде, чем в мире рождается звук,
объединятся две разных стихии,
Песнь не возникнет нигде без любви,
места ей нет, где собрались глухие».

Однажды сошел ты на землю, о воплотившийся бог!
Весь в цветах ты проезжал по дороге.
Знамя твое колыхал ветра медлительный вздох,
Встречные девушки кланялись в ноги.
Цветами осыпали юноши путь пред тобой,
Жены цветы приносили в подолах,
Из бокуловых{28} чащ плыл аромат хмельной,
Солнце сияло в сердцах веселых.
Девушки собирались в храме твоем по ночам,
И священных светильников пламя горело.
Клали тайком бутоны в твой опустевший колчан,
Когда ты расходовал стрелы.
Задумчивый юный поэт у храма слагал свой напев,
На вине{29} бряцал вдохновенно,
К нему приближались олени, прислушивались, осмелев,
Тигры внимали смиренно.
Когда ты с улыбкой брал свой гибкий разящий лук,
Пощады просила невинная дева,
Но любопытство ее превозмогало испуг,
И трогала стрелы твои, о бог Камадева{30}!
Когда ты, благоухая в объятьях блаженного сна,
Лежал на ложе зеленом,
Хитростью разбудить тебя старалась она, —
Ножные браслеты звенели призывным звоном.
Когда красавицу в чаще ты видел, незримый стрелок,
Вонзалось ей в сердце цветочное жало,
Она кувшин роняла в Джамуну, в быстрый поток,
И странная боль ее поражала.
С улыбкой ты к ней подплывал в быстром своем челноке,
Смущалась она и, покорно
В поток погружась, забавлялась, плескалась в реке,
Бровь изгибая, смеялась задорно.
Снова пьянящая ночь, снова восходит луна.
Мадхоби{31} нежный цветок закрывает вежды.
Красавица косы плетет, под деревом села она,
Легки, как ветер, ее одежды.
Кулик печальный супругу зовет на прибрежье глухом,
Их разделяет речное теченье.
Влюбленная девушка милой подруге тайком
Свои поверяет мученья.
Мадана{32}, бог наш, явись, заново плоть обрети,
В гирлянде явись благовонной,
Не задувая светильник, к брачным чертогам приди,
Дай радость чете влюбленной.
Молнией появись, приди, о улыбчивый бог,
Девушкам счастье даруя,
Наши дома озари и касаньем божественных ног
Оживи нашу землю святую.

Испепелив Камадеву, что ты содеял, о Шива?{33}
Прах бога рассеял над ширью земли!
Слышится в стонах ветра Маданы голос тоскливый,
Слезы его с небес потекли.
Рыданья богини Рати{34} небеса оглашают и землю,
Все рыдает, о милости Шиву моля.
Месяц фальгун{35} приходит, и, чьему-то веленью внемля,
Вздрогнув, сознанье теряет земля.
Кто скажет, чья боль звучит, чей трепет прошел по струнам,
Чья отзывается в сердце беда?
Нет, ни за что не понять сегодня девушкам юным,
Куда их влекут стихии, куда!
О чем бормочет листва в кронах лесных исполинов?
О чем жужжит, пролетая, пчела?
О ком тоскует подсолнух, лик золотой запрокинув?
Куда речная вода потекла?
Что там луна серебрит? Чье там сброшенное одеянье?
Чьи глаза отражает небес синева?
Чей ослепительный лик в солнечном тонет сиянье?
Под чьими шагами шуршит трава?
В тревожном дыханье цветов чьи запахи ныне живы?
Они, как лианы, душу мою оплели.
Испепелив Камадеву, что ты содеял, о Шива!
Прах бога рассеял над ширью земли!