Рабиндранат Тагор - Стихотворения. Рассказы. Гора

Знаю — виденью этому однажды конец придет.
На веки мои тяжелые последний сон упадет.
А ночь, как всегда, наступит, и в ярких лучах сиять
В проснувшуюся вселенную утро придет опять.
Жизни игра продолжится, шумная, как всегда,
Под каждую крышу явится радость или беда.
Сегодня с такими мыслями гляжу я на мир земной,
Жадное любопытство сегодня владеет мной.
Нигде ничего ничтожного не видят глаза мои,
Кажется мне бесценною каждая пядь земли.
Сердцу любые малости дороги и нужны,
Душе — бесполезной самой — нет все равно цены!
Мне нужно все, что имел я, и все, чего не имел,
И что отвергал когда-то, что видеть я не умел.

Через реку людей перевозит паром.
Кто — из дома, а кто возвращается в дом.
Две знакомых деревни по двум берегам.
От зари до зари все в движении там.
Сколько в мире крушений, столкновений и бед,
Сколько помнит история с незапамятных лет,
Сколько золота, крови, сколько попранных прав,
Сколько новых корон порассыпалось в прах!
Бесконечные смены стремлений сулят
То амриту сладчайшую, то убийственный яд.
Ну а здесь — их названья известны навряд —
Только две деревушки друг на друга глядят.
Ходит изо дня в день через реку паром.
Кто — из дома, а кто возвращается в дом.

Когда одолеть преграды у реки не хватает сил,
Затягивает пеленою стоячую воду ил.
Когда предрассудков ветхих повсюду встает стена,
Застывшей и равнодушной делается страна.
Тропа, по которой ходят, остается торной тропой,
Не пропадет она, сорной не зарастет травой.
Кодексы мантр{18} закрыли, преградили стране пути.
Теченье остановилось. Некуда ей идти.

Ты кто, скажи? И почему чужой одежде рад?
Тебе не стыдно ли терпеть весь этот маскарад?
Добро хозяйское тебе не давит разве плеч?
Как оскорблением таким ты можешь пренебречь?
«Эй, нищий! Береги меня,  — твердит тебе пиджак,  —
Я шкуры собственной твоей дороже как-никак!»
Когда достоинства в душе у человека нет,
Его легко изобличит одежды черный цвет.
А шляпа жалкая твоя не исказит твой вид?
Народной гордости она в тебе не оскорбит,
Твердя: «Ничтожность головы твоей, что я топчу,
Великодушием своим свести на нет хочу»?
Ты в унижение одет с хозяйского плеча.
Перед одеждою такой и рубище — парча!

Рассказывают, что когда-то, ради женской любви,
Спустились боги на землю, оставив дела свои.
Миновало то время. Сегодня, в бойшакха{19} лютый зной,
В дни рек пересохших и поля, опаленного засухой злой,
Молит крестьянка жалобно, с неба глаз не сводя,
Исступленно молит, отчаянно: «Пошли хоть каплю дождя!»
С надеждою и волнением, напрасной веры полна,
В дали тоскливым взглядом всматривается она.
Но дождь не приходит. Ветра безжалостная рука
Разгоняет нетерпеливо последние облака.
Языком своим солнце вылизывает последний след синевы.
В Калиюга{20}, в наш век железный, постарели боги, увы!
Былые очарованья уже не волнуют их.
Доходят женские просьбы теперь до мужчин одних.

Управляет лодкой моей легчайший из ветерков.
Впереди горизонт белеет пеной утренних облаков.
Река от влажных муссонов полноводна и широка.
Словно сытый ребенок, безмятежная спит река.
По берегам безмолвие зеленых рисовых нив,
Мир, подобно беременной женщине, медлителен и лепив.
Почему так спокойно сегодня на земле и воде?
Лодок нет, берега пустынны, почему ни души нигде?
Одинокая в этом мире, пряча печальный взгляд,
Смерть — знакомая старая — облачилась в прекрасный наряд:
В волосах ее спрятались белоснежные облака,
На высоком челе сияет бледный отсвет издалека.
Что-то грустное напевает, еле слышное в тишине,
Обольщает меня, смущает беспокойное сердце мне.

Верхушка говорила с похвальбою:
«Моя обитель — небо голубое.
А ты, о корень, житель подземелья».
Но корень возмутился: «Пустомеля!
Как ты смешна мне со своею спесью:
Не я ль тебя вздымаю к поднебесью?»

Напомнила мошне тугой сума многострадальная:
«Не забывай, что мы с тобой родня, хотя и дальняя!»
«Будь ты полна, как я, сума,  — мошна ей в тот же миг,  —
Ты позабыла бы сама всех нищих горемык».

Керосиновая лампа гордо заявила плошке:
«Называть себя сестрою не позволю мелкой сошке».
Но едва луна успела в темном небе воцариться,
Низко поклонилась лампа: «Милости прошу, сестрица».

В расщелине стены, среди ночной прохлады,
Расцвел цветок. Ничьи не радовал он взгляды.
Его, безродного, убожеством корят,
А солнце говорит: «Как поживаешь, брат?»

«О, подлая земля!» — бранился червь в досаде,
Поэт разгневался: «Молчи ты, бога ради!
Пока земля тебя кормить не перестала,
Ругать ее тебе — ничтожный — не пристало!»

«Кем бы, о манго, мечтало ты стать?» — «Хоть на миг
Я превратиться мечтало бы в сладкий тростник».
«Что ты нам скажешь на это, о сладкий тростник?»
«Манго душистым мечтал бы я стать хоть на миг».

Самое хорошее все твердит: «О лучшее!
Где твое святилище — отвечай, не мучая».
Отвечает лучшее, каждый раз лукавистей:
«Знай, что обретаюсь я только в черной зависти».

Ракета хвасталась: «Как я смела!
Чело звезды я пеплом замела».
Поэт сказал: «Не торжествуй победу:
Твой пепел за тобой летит по следу»,

Увидев паденье звезды, рассмеялась лампада:
«Свалилась гордячка несносная… Так ей и надо!»
А ночь говорит ей: «Что ж, смейся, пока не погасла.
Ты, верно, забыла, что скоро кончается масло».

Нос издевался над ухом: «Лишенное нюха,
Серьги носить — вот и все, что умеешь ты, ухо!»
Ухо ему: «Ты не внемлешь разумным речам.
Только и знаешь ты, нос, что храпеть по ночам».

Стрела говорила тяжелой дубине:
«Напрасно ты так предаешься гордыне!
Проламывать головы ты мастерица,
Но грудь не пронзишь ты, могу поручиться».

Высокомерия полна тростинка:
Ей озеру дарована росинка.

«Кто ты, не раскрывающая рта?» —
Негромко вопрошает доброта.
И отвечает взор, чью лучезарность
Не помрачить слезам: «Я благодарность».

Откликается эхо на все, что услышит кругом:
Оказаться оно не желает ничьим должником.

Величья не достигший человек
Великого не умалит вовек.

«Не буду вытаскивать грязь»,  —
Рыбацкая сеть зареклась.
Но молвил хозяин сурово:
«Тогда не получишь улова».

Перед ошибками захлопываем дверь.
В смятенье истина: «Как я войду теперь?»

Повернетесь вы или свернетесь в клубок —
Левым так и останется левый ваш бок.

«Ну и худа ты!» —  глумилась дубина над тростью,
«Ну и толста ты!» — ей трость отвечала со злостью.

О пыль! Лишая чистоты,
Пятнаешь не себя ли ты?

Сетует милость: «Напрасны благие деяния».
А доброта говорит: «Я не жду воздаяния».

Сияньем луна затопляет наш мир необъятный
И лишь для себя сохраняет все темные пятна.

Достойный спокойно идет с недостойным бок о бок,
А средний бредет стороною, запуган и робок.

Время сказало: «Я мир созидаю, что полон красы».
«Мы же тебя созидаем, о время»,  — сказали часы.

Властитель бескрайней страны говорит: «Я законы издам —
И волею царской своей, наконец, справедливость создам».
«Меня не создать,  — говорит справедливость,  — как мир, я древна,
В твоих же законах, о царь, справедливости нет и зерна»,

Туче хвалы возносила пустыня:
«Чем отплачу за твою благостыню?»
Туча ответила шелестом струй:
«Счастье даренья мне вечно даруй!»

«Меня презирают,  — туман
говорит,  — оттого что я рядом.
А тучи — вдали и весь мир
озирают презрительным взглядом».
«Нет, дело не в этом,  — поэт
отвечает,  — пойми, о туман,
Что тучи даруют нам дождь —
ты же только ввергаешь в обман».

Сказали ладони, что сложены чашей,
Хулителям: «Знайте, смирение наше —
И в том, что мы полною мерой берем,
И в том, что мы полною мерой даем».

«И для чего существуешь ты, море,  — без трав и без нив?
Пляшешь себе на безбрежном просторе…» — «Да, нрав мой ленив.
Все же гнушаться — запомни навеки — не следует мной:
Если б не я — кто б высасывал реки из груди земной».

Хотя с появлением солнца луна
Величье свое и теряет сполна,
Она говорит, не печалясь ничуть:
«Склонюсь пред светилом взошедшим — и в путь».

Слово промолвило грустно: «О дело!
Совестно мне, что я так пустотело».
Дело сказало: «Ну нет, без сомненья,
Рядом со мною ты полно значенья».

«Кто, смелый, сумеет продолжить мое начинанье?» —
Воскликнуло солнце, скрываясь в вечернем тумане.
Безмолвствовал мир. Лишь дрожанием тусклого света
Ответила плошка: «Владыка! Я сделаю это».

Ночами: «Вернись, о солнце!» — ты молишь с тоскою слезною,
Но солнце не возвратится — и напрасно сияние звездное.

Нашептывал берег, склонясь к быстрине:
«Все счастье мое — на другой стороне».
И слышалось с той стороны, на лугу:
«Все счастье мое — на другом берегу».

«О плод! О плод! — кричит цветок.
Скажи, где ты живешь, дружок?»
«Ну что ж,  — смеется плод,  — смотри:
Я у тебя живу внутри».

«О, как я прозрачна! — вода зажурчала в стакане.  —
Ты, темное море, со мной не сравнишься в сверканье».
Речь маленькой истины для пониманья легка.
В великом безмолвии истина, что велика.

«Как мне понять, о море, речь твою?»
«Один вопрос я вечно задаю».
«Что значит, о гора, твое молчанье?»
«Значение его — в неотвечанье»,

Стрела ликовала: «Вольна я, как птица.
А лук — мой хозяин — в неволе томится».
Но лук усмехнулся: «Запомни, стрела:
Ты волю в неволе моей обрела».

Проснулся малютка-цветок. И внезапно возник
Весь мир перед ним — как огромный прекрасный цветник.
И так он вселенной сказал, изумленно моргая:
«Пока я живу, поживи-ка и ты, дорогая».

Хвала и хула обратились к поэту:
«Кто друг твой, кто враг твой — скажи по секрету».
«Вы обе — и это совсем не секрет —
Друзья и враги мне»,  — ответил поэт.

«Мы с пламенем братья»,  — похвастался дым от костра.
Зола похвалилась: «Ему я родная сестра».
Сказал светлячок, утомленный пустым хвастовством:
«Я пламени ближе, хоть с ним и не связан родством».

Кругом разносилось моление флейты:
«Звучанье в меня, о дыхание, влей ты».
Но воздуха тихо шепнула струя:
«Звучаньем тебя наполняю не я».

Тайком все кусты и деревья собой наполняет ночь.
Бутоны она раскрывает — и удаляется прочь.
Цветы говорят, проснувшись: «Мы утренние цветы».
А утро шумит в подтверждение мнимой их правоты.

Сон говорит: «О реальность!
Я волен, ничем не стеснен».
«Вот почему,  — отвечает
реальность,  — ты ложен, о сон».
Сон говорит: «О реальность!
Ты связана множеством пут».
«Вот почему,  — отвечает
реальность,  — меня так зовут».

Промолвило солнце, услышав хулу и проклятья:
«Скажите, что делать, чтоб всем угодить без изъятья».
«Покинь небеса,  — посоветовал бог не без желчи,  —
И дело себе подыщи по возможности мельче».

Как веко и глаз неразлучны друг с другом,
Сплелись воедино работа с досугом.

Хочешь все поменять, но напрасны старания:
Остается все точно таким же, как ранее.
Если горести все уничтожишь ты — вскорости
Обратятся недавние радости в горести.

Смерть угрожает: «Сына я похищу».
Вор угрожает: «Твой карман очищу».
«Честь отберу»,  — грозит подлец отпетый.
Но кто отнимет радость у поэта?

Дождем иссеченный, жасмин простонал: «Погибаю!
Стрелою сразила меня чья-то злоба слепая».
Весь мир орошает дождя животворная влага,
Но кой для кого обращается в худо и благо.

«Не ты ли,  — спросил я однажды судьбину,  —
Толкаешь меня так безжалостно в спину?»
Она прохрипела с усмешкою злою:
«Тебя погоняет твое же былое».

Земля говорила: «Весь день, дотемна,
Я взорам людским представала одна.
А ночью, когда я исчезла, во мраке
Зажглись мироздания яркие знаки».

Земля — чаровница. Она уверяла сначала:
«Любовь нас обоих на веки веков повенчала».
Когда же итоги я стал подбивать понемногу,
Сказала она: «Не пора ли, мой милый, в дорогу?»

Вселенная так рассуждала: «Поверьте,
О счастье и горе, рожденье и смерти
Всегда я толкую правдиво, понятно,
Но вы понимаете суть их превратно».

С началом запальчиво спорил конец.
«Я всякому делу,  — кричал он,  — венец!»
«Да, верно,  — начало ему отвечало,  —
Однако я все начинаю сначала».

Ночь целовала уста уходящего дня
И повторяла: «Я смерть, но не бойся меня.
Ниспосылая опять и опять возрожденья,
Буду тебя обновлять, о дряхлеющий день, я».

Нет, ты не пустота, о смерть! Иначе
Погиб бы мир в стенаниях и плаче.
Исполнена великой доброты,
Баюкаешь весь мир в объятьях ты.

Хвалился зрением великолепным глаз,
Но горько зарыдал, как только свет погас.
И свету молвил он, забыв о похвальбе:
«Тебя я вижу лишь благодаря тебе».

Я лишь малая капелька света, что еле видна.
Все мерещится мне, будто я существую одна.
Но когда опускается веко, я вижу, за мной,
Изначальный, извечный, таишься ты, мрак смоляной.

Цветок промолвил: «Я увял, звезда».
А та: «Я закатилась навсегда».
Цветок небесный и цветок из чащи
Лежат в корзине ночи уходящей.