Данута Сидерос - Шутки кончились. Стихотворения

Она заходит,
обрушивается на сиденье:
грузная, неопрятная, пахнущая табаком и
почему-то лесными ягодами.
Целый день я
трясся в этом автобусе — уже практически в коме,
и тут она: лузгает семечки, напевает,
разглядывает
облупившийся лак на ногтях.
Чудовищно человечная, слишком живая.
Я нервно пялюсь в окно,
в окне мимо нас летят
деревни, солнечные поля, еловые чащи:
по правде сказать, довольно плохое кино.
Мне становится мутно и тошно, хватаю вещи,
сигналю водиле и выхожу.

Она выходит за мной.

Я спускаюсь с насыпи к полю.

Она спускается тоже.
С минуту смотрит, как над травой мотыльки снуют.
сбрасывает одежду, вещи, кажется, даже кожу,
как высохший кокон, ненужную чешую.
Оборачивается, подмигивает, мол, взгляни-ка,
идёт грациозная, плавная, как литая,
расправляет крылья, пахнущие земляникой,
и взлетает.

Я стою, моргаю — треснувший глупый голем,
выброшенный на берег кит.
Она парит и в бреющем полёте над полем
срывает ромашки и васильки.

Свет мягок, и дверь заперта.
Здесь каждый — с каким-то изъяном.
Вот малый, плюющий в стаканы.
Разделавший тётушку в ванной.
Пустивший каймана в фонтан.
Маньяки,
     льстецы,
          клептоманы:
коктейль для особых гурманов,
любителей слухов и тайн.
Скрестивший блоху и кота.
Учивший младенцев летать
ночами у края карьера.
Мошенники и браконьеры.
Воронам и крысам под стать,
внебрачные отпрыски ночи,
отребье с самого дна,
неплохо живущие на
доходы с продажи почек.
Я тоже порою... а впрочем,
вам лучше об этом не знать.

Мы все не в своём уме.
Здесь каждый юрист и бармен
владеет тайным амбаром
с довольно редким товаром —
от саламандр до комет.
В моём сундуке кентавр,
в мешке голова горгоны,
в жестянке спрут; гнев и гонор
в груди,
     на ладонях тальк.
Здесь каждый — брехун и плут,
мы лжём с душой, вдохновенно
о вечном, о снах, о бренном —
вы верите этим бредням,
на том и стоит наш клуб.

Тем, которые производят шум
сотнями тысяч тонн,
этим, не могущим в тишине даже предаться еде,
c вросшими телефонными трубками,
с неумолкающим ртом...

Что, им всем так уж нужно
говорить каждый день?

Этим, которые двигают мебель в соседней квартире,
включают динамик на полквартала,
стучат по клавишам всем отделом,
палят в меня децибелами,
выбивают во мне дыры...

Господи,
ты не мог бы
что-нибудь с ними сделать?

Много не нужно,
я знаю прайс наизусть
и помню, кто здесь начальник.
Пусть себе дышат, пусть ходят, моргают пусть.
Я просто хочу, чтобы они замолчали.
Хочу обернуть их ватой,
в поролон спеленать,
услышать, как сходит на нет
их мышиный писк,
их машинный лязг.

Хочу узнать, как звенит натянутая тишина,
тронуть её рукой, извлечь безупречное «ля».

Я понимаю, нас миллиарды, и все — как малые дети.
Я подожду, сколько надо, я, в общем-то, очень стойкий.
Но ты, похоже, давно оглох.
Иначе бы ты заметил,
как страшно шипит трасса и верещат стройки,
как причитают старухи,
жужжат мухи,
как в трубах журчит вода
и дрель за стеной стонет.

Как я стою здесь со спицей в ухе
и молотком наготове.

Он идёт по бульвару: прохожие на него оборачиваются,
дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...»
У него шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица,
на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит.
Он идёт,
            кружась,
          пританцовывая,
               притопывая,
каждый шаг его — па, он течёт, как шёлк, как река.
Мне его не жаль.
          Он страшит всех, словно потоп и яд,
он уродлив, как Пан, но в его голове —
                                  му
                                    зы
                                       ка.

Вверх из тёплых недр выплывают густые ларго, ветреные аллегро.
Как горяч и хорош дуэт: злая скрипка, сонная виолончель!
Через пару дней сердобольная местная
                                                        Алевтинвалерьна
позвонит куда следует — и за ним приедет усталый наряд врачей.
Так ему и надо. Те, что летают, всегда на прицеле у стрелка.
В тот четверг я из рогатки стрелял в голубей.
И к тому же, я думаю, если стоит чего-то
                           му
                              зы
                                 ка
в голове,
             то уж точно не в его,
                        а в моей.
Я иду по бульвару: прохожие на меня оборачиваются,
дети громко хохочут, бабки ропщут: «Спаси-сохрани...»
У меня шаровары, огоньки в глазах и улыбка на пол-лица,
на шнурке колокольчик подпрыгивает и звенит...

Один мой друг не покидает квартиры
Последние, кажется, полтора года
Только затем, чтобы его не схватили
За то, что он представитель древнего рода.
Последний вменяемый живой наследник
Людей, умевших говорить с цветами,
Отличавших зимние стихи от летних,
Игравших фламенко на рожке и тамтаме,
Умевших шить из любых материй,
Властителей чудесного застенного мира,
Друзей людоедов, драконов и пери,
Любителей мёда, коньяка и кефира.

Из-за такого родства мой друг всегда неустроен,
Он не помнит данного слова и не умеет работать,
У него какая-то, вроде бы, пятая группа крови,
Потому за ним постоянно идёт охота.
Он не даёт сделать радио громче и на пол-тона.
К балконной двери — ползком, как какой-то киллер,
Он точно знает: у них повсюду шпионы.
Обычные люди не бывают такими.

Порой мне кажется, он просто лентяй и пройдоха,
Но после поездок в метро или походов в больницу
Ругаю себя за то, что думал о нём плохо,
Еду к нему среди ночи, покупаю паштет и пиццу,
Жарю ему оладьи, чищу окна, мою посуду,
Даю ему денег в долг, прекрасно зная, что кинет.

Мой друг абсолютно прав, шпионы — они повсюду.
Обычные люди не могут, не должны быть такими.

Один мой друг, тощий, с постоянными болями
В голове, седой заика с трясущимися руками,
Сделал себе квартиру, торгуя автомобилями,
Заправлялся пивом и бандитскими боевиками,
Пока однажды не нашёл прямо у себя под диваном
Автономное государство человекообразных змей.

Его повязали дома с крупной партией героина,
Понимаешь, — объясняет он мне, — он у них как соя и нефть,
Они делают из него конфеты и электричество,
У нас это смерть, а у них — мармелад, шампунь и бензин!
Отдать им его — это выгодно и для них, и для человечества.

Я киваю, действительно выгодно, нечего возразить.

Отсидел положенный срок, вернулся, полез под диван,
Там дымящиеся руины, трупы, с братом воюет брат:
Без присмотра у них случился постмодерн и армагеддон.

Друг мой взвыл и прыгнул в окно, но сломал только два ребра.

Я не верю ему, конечно, всякий может вот так трепаться,
К тому же он медленно думает и не запоминает лица.
Видимо, он просто врёт, что этаж был шестнадцатый,
Нельзя же упасть с такой высоты
               и не разбиться.