Варлам Шаламов - Колымские тетради
Живого сердца голос властный[19]
Живого сердца голос властный
Мне повторяет сотый раз,
Что я живу не понапрасну,
Когда пытаюсь жить для вас.
Я, как пчела у Метерлинка,
Как пресловутая пчела,
Которой вовсе не в новинку
Людские скорбные дела.
Я до рассвета собираю,
Коплю по капле слезный мед,
И пытке той конца не знаю,
И не отбиться от хлопот.
И чем согласней, чем тревожней
К бумаге просятся слова,
Тем я живу неосторожней
И горячее голова.
Птицелов[20]
Согнулась западня
Под тяжестью синицы,
И вся ее родня
Кричит и суетится.
И падает затвор
Нехитрого снаряда,
А я стою, как вор,
И не спускаю взгляда
С испуганных пичуг
И, вне себя от счастья,
Разламываю вдруг
Ловушку ту на части.
И в мертвой тишине,
В моем немом волненье,
Я жду, когда ко мне
Приблизятся виденья.
Как будто Васнецов
Забрел в мои болота,
Где много мертвецов
И сказке есть работа.
Где терем-теремок —
Пожалуй, по созвучью —
Назвал тюрьмою Бог,
А не несчастный случай.
Где в заводях озер
Зеленых глаз Алены
Тону я до сих пор —
Охотник и влюбленный.
Где, стоя за спиной
Царевича Ивана,
Объеду шар земной
Без карты и без плана.
Уносит серый волк
К такой стране нездешней,
Где жизнь — не только долг,
Но также и надежда.
В морщинах скрыта грусть,
Но я не беспокоюсь.
Я солнцем оботрусь,
Когда росой умоюсь…
Замлела в наступившем штиле
Замлела в наступившем штиле
Вся в белых рубчиках вода,
Как будто жизнь остановили
На синем море навсегда.
Быть может, это пароходы,
Как паровые утюги,
Разгладили морские воды
В гладильне матушки-тайги,
Чтоб на полночной гофрировке,
Средь мелких складок волновых,
Рыбачьей лодке дать сноровку
Держаться до сих пор в живых.
Перетерпевшая все шквалы,
Вчерашний грохот штормовой,
Девятым вымытая валом,
Она живой плывет домой.
Плывет на некий берег дальний,
Еще невидимый пока,
Ища в ночи причалов скальных
И заезжая в облака.
Похороны
Под Новый год я выбрал дом,
Чтоб умереть без слез.
И дверь, оклеенную льдом,
Приотворил мороз.
И в дом ворвался белый пар
И пробежал к стене,
Улегся где-то возле нар
И лижет ноги мне.
Лохматый пудель, адский дух,
Он изменяет цвет;
Он бел, как лебединый пух,
Как новогодний дед.
В подсвечнике из кирпича,
У ночи на краю,
В углу оплывшая свеча
Качала тень мою.
И всем казалось — я живой,
Я буду есть и пить,
Я так качаю головой,
Что собираюсь жить.
Сказали утром наконец,
Промерзший хлеб деля:
Быть может, — он такой мертвец,
Что не возьмет земля!
Вбивают в камни аммонал,
Могилу рыть пора.
И содрогается запал
Бикфордова шнура.
И без одежды, без белья,
Костлявый и нагой,
Ложусь в могилу эту я,
Поскольку нет другой.
Не горсть земли, а горсть камней
Летит в мое лицо.
Больных ночей, тревожных дней
Смыкается кольцо.
Здесь первым искренним стихом
Здесь первым искренним стихом
Я разжигал костер,
И пепел от людей тайком
В ладонях я растер.
Но, отогревшись, я не мог
Припомнить этих жарких строк.
И если снова тяжела
Рука колючих вьюг,
И если мертвый холод зла
Опять стоит вокруг,
Я снова — в новую пургу —
Костер стихами разожгу.
К так называемой победе
К так называемой победе,
Назло медведю и лисе,
Проеду на велосипеде
Вдоль по обочинам шоссе.
И вот земли-стенографистки
Рассказ на глине и песке:
Ее предсмертная записка,
Забытая невдалеке,
Зарытая в дорожных ямах,
В геологических шурфах.
Все, что не высказалось прямо,
Закоченело на губах…
Но кто прочтет иероглифы,
Какой придет Шамполион,
Чтоб разгадать глухие мифы, —
Услышать человечий стон.
Гора
В сияющем известняке,
В граните черно-буром,
Гора спускается к реке,
Зажав подснежники в руке,
Навстречу людям хмурым.
Остановившись над ключом,
Как и во время оно,
Она не грезит нипочем
Ни силикатным кирпичом,
Ни железобетоном.
Он сменит без людей, без книг
Он сменит без людей, без книг,
Одной природе веря,
Свой человеческий язык
На междометья зверя.
Руками выроет ночлег
В хрустящих листьях шалых
Тот одичалый человек,
Интеллигент бывалый.
И выступающим ребром
Натягивая кожу,
Различья меж добром и злом
Определить не может.
Но вдруг, умывшись на заре
Водою ключевою,
Поднимет очи он горе
И, точно волк, завоет…
Еще июль
Ты лжешь, что, запрокинув голову,
Я синий воздух жадно пью, —
Небес расплавленное олово
В июле в глотку льют мою,
Чтобы себя не выдал голосом,
Чтоб удивляться перестал,
Чтобы похожи были волосы
На этот льющийся металл.
Возможно ль этот тайный спор
Возможно ль этот тайный спор
Меня с самим собою
Простому сердцу вперекор —
Назвать моей судьбою?
Возможно ль подчиниться мне
Какой-то тяжкой силе,
Чтобы не изнутри — извне
Пришла и воскресила?
Или спасенье только есть
В мечтаниях бродяги,
В оберегаемых, как честь,
Клочках моей бумаги.
Июль[21]
Все соловьи осоловели
И не рокочут ввечеру,
Они уж целых две недели
В плетеной нежатся постели
На охлаждающем ветру.
Колючим колосом усатым
Трясет раскормленный ячмень,
И день малиной ноздреватой,
Черносмородинным агатом
Синиц заманивает в тень.
Здесь сущий рай для птиц бездомных,
Для залетевших далеко,
Им от прохлады полутемной
В кустах, достаточно укромных,
Бывает на сердце легко.
И я шепчу стихи синицам,
Губами тихо шевеля,
И я разыгрываю в лицах,
В зверях, растениях и птицах,
Что сочинила мне земля.
Она к моей спине прижалась
И мне готова передать
Все, что в душе у ней осталось,
Всю нерастраченную малость —
Всю неземную благодать.
Жарой коробятся страницы,
Тетрадка валится из рук,
И в поле душно, как в больнице,
И на своих вязальных спицах
Плетет ловушку мне паук.
И мотыльки щекочут щеку,
Перебивая мой рассказ,
И на ветру скрипит осока,
И ястреба кружат высоко,
Меня не упуская с глаз.
Гроза[22]
Смешались облака и волны,
И мира вывернут испод,
По трещинам зубчатых молний
Разламывается небосвод.
По желтой глиняной корчаге
Гуляют грома кулаки,
Вода спускается в овраги,
Держась руками за пеньки.
Но, в сто плетей дубася тело
Пятнистой, как змея, реки,
Гроза так бережно-умело
Цветов расправит лепестки.
Все то, что было твердой почвой,
Вдруг уплывает из-под ног,
И все земное так непрочно,
И нет путей и нет дорог.
Пока прохожий куст лиловый
Не сунет руку сквозь забор,
И за плечо не остановит,
И не завяжет разговор.
И вот я — дома, у калитки,
И все несчастья далеки,
Когда я, вымокший до нитки,
Несу за пазухой стихи.
Гнездо стихов грозой разбито,
И желторотые птенцы
Пищат, познав крушенье быта,
Его начала и концы.
Тайга[23]