Антология - Европейская поэзия XIX века

Слабому сердцу посмел я сказать:
Будет, ах, будет любви предаваться!
Разве не видишь, что вечно меняться —
Значит в желаньях блаженство терять?

Сердце мне, сердце шепнуло в ответ:
Нет, не довольно любви предаваться!
Слаще тому, кто умеет меняться,
Радости прошлые — то, чего нет!

Слабому сердцу посмел я сказать:
Будет, ах, будет рыдать и терзаться.
Разве не видишь, что вечно меняться —
Значит напрасно и вечно страдать?

Сердце мне, сердце шепнуло в ответ:
Нет, не довольно рыдать и терзаться,
Слаще тому, кто умеет меняться,
Горести прошлые — то, чего нет!

Слова отчаянья прекрасней всех других,
И стих из слез живых — порой бессмертный стих.
Как только пеликан, в полете утомленный,
Туманным вечером садится в тростниках,
Птенцы уже бегут на берег опененный,
Увидя издали знакомых крыл размах.
Предчувствуя еду, к отцу спешит вся стая,
Толкаясь и хрипя, зобами потрясая,
И дикой радости полны их голоса.
А он, хромающий, взбирается по скалам
И, выводок покрыв своим крылом усталым,—
Мечтательный рыбак, — глядит на небеса.
По капле кровь течет из раны растравленной.
Напрасно он нырял во глубине морской —
И океан был пуст, и тих был берег сонный.
Лишь сердце принести он мог птенцам домой.
Угрюм и молчалив, среди камней холодных,
Он, плотью собственной кормя детей голодных,
Сгорает от любви, удерживая стон.
Терзает клювом грудь, закрыв глаза устало
На смертном пиршестве, в крови слабея алой,
Любовью, нежностью и страхом опьянен.
И вот, лишенный сил великим тем страданьем,
Медлительным своим измучен умираньем
И зная, что теперь не быть ему живым,
Он, крылья распахнув, отчаяньем томим,
Терзая клювом грудь, в безмолвие ночное
Такой звенящий крик шлет по глухим пескам,
Что птицы с берега взлетают быстрым роем
И путник, медленно бредущий над прибоем,
Почуяв чью-то смерть, взывает к небесам.
Вот назначение всех избранных поэтов!
О счастье петь другим, теряя кровь из ран,
И на пирах людских, средь музыки и света,
Их участь — умирать, как этот пеликан!
Когда они поют о тщетном упованье,
Тоске, забвении, несчастье и любви,
Концертом радости их песни не зови,—
Те страстные слова подобны шпаг сверканью:
Со свистом чертит круг стремительный клинок
И каплю крови вдруг роняет на песок.

Да, женщины, тут нет ошибки;
Дана вам роковая власть:
Довольно нам одной улыбки,
Чтоб вознестись или упасть.

Слова, молчанье, вздох случайный,
Насмешливый иль скучный взгляд,—
И в сердце любящего тайно
Смертельный проникает яд.

Да, ваша гордость неуемна;
У нас душа слаба, кротка,
И так же ваша власть огромна,
Как верность ваша коротка.

Но гибнет в мире власть любая,
Когда ее несносен гнет;
Кто любит и молчит, страдая,
В слезах от вас навек уйдет.

Пусть горше не пил он напитка,
Пусть он истает, как свеча,
Но мне милее наша пытка,
Чем ваше дело палача.

Смеяться, петь о том, что по сердцу пришлось,
Грустить и изливать на золотую ось
Мысль беспокойную, но взвешенную твердо;
Любить прекрасное, искать ему аккорда,
На зов души лететь за истиной вослед,
Не вспоминать того, что скрыто мраком лет;
Дарить бессмертие мечте, на миг рожденной,
Найти высокое в надежде затаенной,
В улыбке и в мольбе, где полон каждый слог
Очарованья и тревог,
И слезы обратить в жемчужины — вот это
Призвание, и жизнь, и торжество поэта.

Рыцарь, ты в бой отправляешься ныне,
Там, на чужбине,
Что тебя ждет?

Ночь опускается черным покровом,
В мире суровом
Столько невзгод!

Ах, ты задумал с любовью проститься?
Хочешь забыться —
Мысль по пятам.

О честолюбец, не знающий страха,
Горсткою праха
Станешь ты сам.

Рыцарь, в поход отправляешься ныне?
Ждешь на чужбине
Славы в бою?

Вспомни, как я улыбалась вначале.
В горькой печали
Слезы пролью.

Все время слышу погребальный звон,
Жду восемнадцать месяцев кончину,
С бессонницей борюсь, влачу кручину,
И веет холодом со всех сторон.
Чем жарче спорю с немочью моею,
Тем все острей предчувствую беду,
Слабеет сердце, двинуться не смею,
Боюсь: шагну — и навсегда уйду.
Все меньше сил, все круче перевалы,
Покой мой близок, но не кончен бой.
Как загнанный скакун, мой дух усталый
Вот-вот споткнется и — с копыт долой.

Идет зима! Ноябрь, оледенивший лужи,
Поэта в дом загнал дыханьем злобной стужи.
Где солнце, где цветы, веселье и тепло?
Увы, как летний сон, все милое ушло!
Озябший пастушок играет на свирели,
Уныло выводя старинные ноэли,
И ветер, на лету рулады подхватив,
Разносит по полям бесхитростный мотив.
Худая женщина с библейскими чертами
Несет, едва плетясь, валежник за плечами,
Чтоб разогреть очаг, кой-как состряпать снедь,
Еще раз накормить детей… и умереть.
Пора любви прошла, ушла с листвой зеленой,
И глухо стонет лес, уже посеребренный.
Как нимфа юная, кудрявый и живой
В те дни, когда зефир играл его листвой,—
Теперь, утратив жизнь, в разлуке с солнцем, с летом,
Он, облысев, торчит уродливым скелетом,
И стон доносится из чащи сквозь туман,
Как дикий древний вопль: «Погиб великий Пан!»
В глухой агонии тоскует вся природа,
И я тоске моей не нахожу исхода;
В душе невольный страх, и мысль нейдет с ума,
Что голод и мороз опять несет зима,
Что мерзнущий бедняк мечтает в дождь и вьюгу:
О, если б крылья мне, чтоб уноситься к югу,
Чтоб вольной птицей мог я находить всегда
И ниву с зернами, и рощу для гнезда!
Туда, в блаженный край, где встал над лесом пиний
Гигантским очагом Везувий дымно-синий,
Где подле мраморов, беспечны и вольны,
На солнце нежатся Неаполя сыны,
Туда хочу, туда! Увы, мечтатель пылкий,
Дрожи и умирай на нищенской подстилке!
А между тем богач объедет целый свет,
Ездою утомив лишь свой кабриолет.
Прошли дни радости? Так что ж! Любимцы счастья,
Пусть увядает парк под бурями ненастья!
Из замков двигайтесь в столицу, где всегда
За деньги радость вы найдете без труда.
О баловни судьбы, для вашей праздной клики
Наш пестрый Вавилон откроет пир великий,
Стремитесь весь Париж повергнуть под пяту!
Спешите утолять капризы на лету!
Для вас и чудеса, и блеск, и роскошь эта,
Страданья бедняка, бессонницы поэта,
Плоды из жарких стран, когда царит зима,
Россини пламенный, трагический Дюма[277],
Для вас дары любви, разгулы лупанара,
Зимою — весь Париж, вся даль земного шара.
Фемида, Цербер злой, богатым не страшна,
Пред золотым дождем смиряется она.
Но, чтоб всегда вкушать нетронутым и чистым
То счастье, что судьба дарует эгоистам,
Идите напрямик, закрыв лицо плащом,
Не озираясь вкруг, не мысля ни о чем,—
Затем, что, встретившись неосторожным взором
С нуждою, мерзнущей в отрепьях под забором,
Вы отшатнетесь прочь, нервически дрожа,
Вас жалость полоснет, как лезвие ножа,
Уйдет румянец ваш, и кровь застынет в теле,
И розы лепесток вас будет жечь в постели.
Когда пылает пунш в граненом хрустале,
Старайтесь не глядеть на дверь: за ней во мгле,
Придя на хохот ваш, разбуженная вами
Тень Лазаря следит голодными глазами[278],
Смакует запахи и молит небеса,
Не смея ни войти, ни кость отнять у пса.
Слепя народ гербом и золотом кареты,
Когда гремят вокруг мосты и парапеты,—
Велите гнать быстрей, чтоб гул идущих ног
О ропоте толпы напомнить вам не мог.
Страдает весь народ, но где исход из плена?
Заполнят морг тела, что поглотила Сена!
Ваш эгоизм — султан; он правит торжество;
Он много скрыл злодейств, и здесь Босфор его.
Но чей-то жалкий стон порой, как вестник мщенья,
Тревожит богача в часы пищеваренья,
И все голодные, которых тьмы и тьмы,
Украдкой шепчутся: «А все же, если б мы…»
Стон переходит в крик, а плач — в призывы к мести:
Кипит, как Рыжий Крест[279], вся армия предместий.
Но мало ль пламенных ораторов у вас?
Quos ego[280] их смирит мятежников тотчас.
Они, простой сантим жалея братье нищей,
Накормят бедняка речей духовной пищей
И, как тореадор, готовя пир клинку,
Бросает алый шарф свирепому быку,—
Трехцветный стяг взовьют с обманчивым припевом,
Чтоб тигра ослепить — народ, горящий гневом!
Когда ж настанешь ты, о день мечты моей,
Ты, исправитель зла жестоких прошлых дней,
Всеобщий уровень писателей-пророков,
Предсказанный, увы, вне времени и сроков!
Рассудок шепчет мне: «Мир закоснел, он спит,
Он не изменится!» А сердце говорит:
«Тем лучше; бедный раб во дни святого мщенья,
Хоть заблуждается, — достоин всепрощенья!»
Спартак опять мечом властительным взмахнет,
Народ поднимется, низвергнув старый гнет,
Воспрянет легион бродяг, цыган, каналий,
Грязнивших празднества великих сатурналий[281],
Вся грозная орда, что, претерпев разгром,
Умеет воскресать под самым топором.
И сытые тогда, боясь голодной голи,
Врагу предложат часть их пиршественной доли,
Но мститель роковой, чей так прекрасен гнев,
Воскликнет: «Все мое! Я именуюсь — лев!»
И разыграются неслыханные сцены,
Которые Иснар[282] предрек народу Сены:
К пустынным берегам, где зыблется камыш,
Напрасно варвары придут искать Париж;
Сотрется даже след великого Содома,
Соборы не спасут его от божья грома;
И ликованьями я встречу серный град,
Что вихри ниспошлют на зачумленный град;
И молодость моя в минуты роковые
Близ лавы огненной согреется впервые!
Так, разум потеряв, безумный, я взывал
И в ямбе пламенном рыданья изливал;
Я ненавидел все, — кто, страждущий, безгрешен? —
Но каплей радости я скоро был утешен.
Лишь поцелуй да хлеб поэту ниспошли,
И милосердно он простит сынов земли.
Господь, ты спас от бурь мое нагое тело,
Но братьев горести не ведают предела;
При виде их нужды мутится разум мой.
Пошли им благодать, испытанную мной!
Дай манну им вкусить, и стихнут их проклятья;
Ты требуешь любви, — так пусть не страждут братья!
Пусть обездоленный — на сытых богачей
Вовек не обратит разгневанных очей!
Ты, малому птенцу не отказавший в пище,
Пошли голодным хлеб, а мерзнущим — жилище,
Дай зиму мягкую, и в день ее конца
И птицы и поэт благословят творца.