Анна Брэдстрит - Поэзия США

Она затмевает свой серебрящийся след
            тенью небытия.
Зыбкий мерцающий шрам на морской груди
            рождает призраки мыслей. Стремясь к земле,
они бесконечно трепещут над темной рябью глубин.

События, впечатанные в янтарь времен,
            обвенчали окаменевший тлен
с надеждой на извечную нетленность жизни.

                        Прошлое становится будущим,
            пройдя через великие бедствия,
свершения, обращенные в прах, и рычанье потопов,
            смывающих временные вехи.

Луна вплетает тающий блеск
            в зверью побежку фар,
в раскаленный оскал огней.

Призрачные нити неона и немые прозрачные тени
сплетаются сети дельцов и магов торговли;
затаившись в безлюдье улиц, они до пришествия утра
собирают в свои ячеи ночную тоскливую темень,
            дрожа, оплетают город,
ловят и гасят лучики звезд, ждут…
Акулье скуластое рыло
одиночества черной вселенной
            сотрясает островки света,
лежащие вокруг фонарей, —
            и на мгновение страх
оплетает сердца скитальцев,
            бредущих вдоль похотных улиц
в надежде избавить Страсть от вериг неверия.

            Маяки полицейских машин полыхают в душах людей
ореолом священного ужаса. Каждой эпохе
            довлеет древнейший промысл. Город рычит:
он зверь. Но его рычание вскипает изначальной стихией —
            в черных глубинах ночи таится Левиафан.

Тающее лунное зарево сливается с музыкой душ, —
может быть, в этом слиянии зажжется хотя бы на миг
            торжественная заря
древнейшей первородной гармонии?..

Поленья —

— пылкая юность, опаленная вьюжной стужей, —
            усните в моем стихе.
Запомнится ли ваше зеленое зарево,
            ваше янтарное сердце?

Яркие язычки покоренных слов слизывают тьму бытия.

            В облаках мы угадываем любые обличья — они
                           расплываются,
            воздушные замки — они сгорают дотла
            в огненном разливе зари;
            в яростной радости вешних разливов провидим любые
            облики или прочитываем на песке
                          руны пены.

Вот чего я хотел бы добиться в своем предсмертном
                                                                                     стихе —
разбить оковы условностей и вернуться к открытой форме.
Леонардо прослеживал строгие лики в пятнах грязи на
стенках, —
            так пусть же получат свободу любые
            земные призраки.

В тот день ты внесла в нашу комнату несколько новых
                                                         поленьев —
завтрашнее тепло; оно отвлекло меня… нет,
            это был гул огня в очаге,
            стрельчатое неистовство искр, озаривших сухие дрова.

Я опять возвращаюсь к огню:
            там рдеют багряные замки, разливается багровое
                                                                                          зарево,
            может быть, это струится животворная кровь земли? —

«Посмотри, там в огне саламандра».

— танцуют легкие феи, цветет золотистая тьма,
            завораживает, колдует.

Это было очень давно.
            Нет, их там вовсе не было,
            тех, кого я увидел, —

            может быть, я заглянул
            в огненный горн мечты,
            может быть, только в мечте жили феи и рушились
            замки?

Так недавно кончилось детство, а мы так легко отказались
от того, чем мечтали стать, —

            Каждое твое прикосновение рождает первозданную
                                                                             жажду.

— нежданный, неизведанный жар
разгорается на грани сознания.

Божество моего беззаботного сердца, ты властвуешь всем
            на сверкающем этом пути.
Но и твой безжалостный жар, опаливший поля,
            отступает бессильно
перед сенью ветвей, матерински простерших листву
            над своими плодами.
Я пою о таинственных силах земли, дожидаясь
            милосердия вечерней зари.

Поверяясь зверем в себе и вверяясь велениям войн,
человек, отринув сомненья, навек отречется от веры.
У границ рассудка окрепнет
ограненное звонким безумием воинство слов.

Пограничные стражники бросят свои посты,
прельстившись сияньем стиха —
вожделеющим зверем.

— Сновидения, — скажет дотоле неведомый страж, —
            сновиденья, мечты никогда
            не сулили миру беды.

— Утром, по первой страже, я настраиваю гитару;
            я пою задремавшему зверю
            и явленье поэмы, как верность,
            поверяю веленьями войн.

Но отринувший веру знает:
зверь никогда не дремлет,
не ведает сновидений,
не спит и не видит снов, —
вожделеющий зверь поэзии
завораживает беспечную стражу,
и нежданно обнажены
границы мировой империи.

(Впрочем, воинство не нуждается в помощи.)

— Однажды, когда я спал, —
            говорит неведомый страж, —
человек отринул одежды, словно отверг сомненья;
            одинокий, жаждущий зверь,
он ждал явления песни, повинуясь явлениям войн.
И вот я пел ему песню, которую он жаждал услышать —
я, прославленный песенник, повсеместно известный поэт.

— Избранник, избранник, избранник, избранник, — я
                                                                                  пел, —
уверуй, уверуй, уверуй, уверуй, уверуй.
Воинство слов собралось по велению войн,
вечных и светлых, как осиянное небо;
в них, словно в сладостной песне, тоска по любимой —
            и вожделение зверя.

— Уверуй, уверуй, уверуй, избранник, — я пел.

Я стражник, ведомый напевом гитары, я
единственный ведомый миру — отныне и вечно — страж
страстей, вожделений любви, обнаженных границ
империи. Я и гитара.

            Я пою: уверуй, избранник, —
            я, Поэт на Посту.

У обнаженных границ, ограненных сверканием утра,
по велению войн собираются орды слов.

Потерянные, мы вышли на лодках в открытое море, в ночь,
и капканом бескрайнего страха смыкается вода за кормой.
Лодки затеряны порознь, и теперь мы одни наконец
под безжизненным пологом неба в оспинах желтоватых звезд.

Подожди, любовь моя, не спеши грести, позабудь
нашу любовь, что как нож меж нами в ночи
чертит границу — ее же нельзя перейти
или избыть на зыбком пути к мечте, —
и взрезает ночное молчанье. Соленый дождь в наших ртах;
черная рана смыкается сзади нас.

Позабудь сожженные зори, пылкие обещания, смерть,
пустынность бесплодных садов и бесплодье пустынь, и наш путь
на запад, куда мы пришли с тобою, сгорев.

Ты уходишь, любовь моя, но любовь твоя помнится мне
отзвуком колокольного зова и солью слез на лице —
шрамами вчерашних потерь, — и теперь наконец
ты легко ускользаешь в сожженный, разрушенный мир.
Груды цемента и пепла. Тускнеет свет,
меркнет над прахом развалин, как дряхлый, бледный закат,
и я остаюсь один в безбрежной ночи.