Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Кто он – спрессованный из облаков Земли
и ставший тверже камня и металла,
тот Исполин, которого вели
из бесконечности до нашего начала
потоки мысли, сброшенной с вершин
Олимпа, или, как ни назовите,
тот, кто всегда безжалостно один,
но отражен в любом земном пиите?

Как мягок взор расплавленных небес,
щадящих нас от солнечного гнева,
горящего, клеймящего, как крест,
как плуг по душам, алчущий посева.

Он проливался сладостным дождем,
пыль наделяя силой плодородной,
играл с ветрами голубым плащом
и любовался вольностью природной,
когда из одинаковых семян
всходили степи, джунгли и сибири.
Сравнить – везде отыщется изъян,
но как же славно все в едином мире.
Тот белый рыцарь – вымысел других
вселенных, измерений, правил речи,
во всем живом явившийся на миг.
Вочеловечен и увековечен.

Почти нешуточная драма —
француз, безумие, дуэль.
Как свет на холст киноэкрана,
ложились тени на постель,

на силуэт в свечном испуге,
на женский всхлип и вьюги вой.
Из-за кулис, ломая руки,
кто потешался над собой?

С улыбкой левого прищура,
сурово целя правый глаз,
наш вечный гений, мальчик Шура
героя вел в последний раз.

Он видел точно – песня спета.
Куплет – в куплет, строка – в строку.
И дальше этого поэта
не примечают наверху.

Он доиграл земную драму,
отмерив ямбом жизни срок.
Как лучше выйти? Через даму.
И раствориться, как дымок.

Пускай потом земля гадает,
как, зная все про страсть и пыл,
он роль до пули доиграет.
Герой, которого убил.

Представь, случайность обретает плоть,
способную на выбор и анализ
последствий выборов, желаний побороть
желания, которые казались
осуществимыми.
Как ей по всем путям
пройти и уберечься от потери?
Одну откроешь, а другие двери
защелкнутся.
Назад – а там замок!
Соблазнов много – выбирай любые.
Ах, если б знал тогда.
Ах, если б мог сейчас.
Ах, если б только каждому по вере.
Тогда бы я.
Тогда бы мы.
Тогда…
А что тогда? Распахнуты все двери.
Все те же небо, солнце и вода,
Все те же топи, и все те же мели.

Так лютует зима, что и кактус в цветочном горшке
согревает и дарит приятное летнее эхо.
От решающих дней мы зависли в соленом вершке,
на разминочный кашель,
на «кхе» от последнего смеха.
Словно сделали круг, и, взлетев над самими собой,
мы застыли в пространстве,
почти что не чувствуя время.
Смотрим вниз и любуемся ровной,
как шпага, судьбой.
И землей голубой.
Облака перламутрово пеня,
голый мальчик в тазу запускает кораблик рукой
и волну нагоняет, смеясь над подобием бури.
Озираемся рядом. И видим, что кто-то другой,
на планете другой в человеческой ежится шкуре.

Не стоит говорить о смыслах.
Давайте размышлять о рифмах.
Пусть истина таится в числах,
а блин земли лежит на цифрах
(оп-ца-ца лежит на цифрах).

Зачем кричали о вращеньях
шаров вокруг зеницы Солнца,
разоблачали лжеученья,
Сатурны одевали в кольца
(и в уши продевали кольца,
и пальцы наряжали в кольца),

и вычисляли звезд незримых
с земли теченья во вселенной.
И даже параллельных линий
смогли найти пересеченья
(от золотого их сеченья
у нас ни денег, ни печенья).

Играя Библию по буквам,
или, как Бах, трубя по цифрам,
зачем вы придавали звукам
грозы раскатистую силу
(в калашный ряд свиное рыло).

От многих знаний – много горя,
все войны, страсти инквизиций.
Не зная брод – не суйтесь в море.
Смотрите, как петельку спицы
в другую ловко продевают.
А что получится в итоге —
быть может, знают только Боги
или не знают даже Боги
(вуки вуки бяки буки).

Учитесь нотам и приемам
вдеванья петелек в петлю.
Суть главного – за окоемом,
в другом неведомом краю
(ой лю-лю, ой лю-лю,
в другом неведомом краю).

О смысле звуков и гармоний,
изнанке цвета и числа
судить не смеет посторонний —
слуга земного ремесла
(учите грамоте осла).

Чуть выше деньги и гордыня,
чуть выше Папы и цари.
Забудьте все, включая имя
сказавшего: Ступай, твори!

Книги горели в позе боксера.
В позе боксера книги горели.
Книги горели в позе боксеров.
Горят, принимая позу боксеров, книги.
У книг нарисованы на корешках узором
золотые позы боксеров.
Книги горели в позе боксеров на корешках.
Детство, студенчество, рыжие глазки.
Полуусмешка.
Вопрос – ответ одновременно в глазах:
сам и спрошу, и отвечу, ты только кивни.
Доски сходились, как струны,
щелями на перекрестье.
Крашеный пол.
Мы сверху живем – тараканы внутри.
Сосуществуем.
Вот Сухаревской башни лет 70 уже нет,
а тень ее из окна до сих пор видно.
Теперь и дома нет, из окна которого видно тень.
Я проезжаю в такси мимо дома, которого нет,
а он стоит.
Супермаркет или торговый центр —
сверху натянут, как полиэтилен.
Моего отца звали Владилен.
Странное имя. В нем нет ничего от вождя.
Владивосток, Лена – судьба.
Лена и Владик вписались в одно имя.
Его сокращенно-ласкательно так и звали Владик.
Леной вот только никто не звал.
По их гороскопу он был бы «близнец».
Странная штука
эти их гороскопы.
Чтенье по звездам.
Наверное, тоже поиск
созвучий, рифм,
отражений, подобий,
но как-то по схеме.
Ты вот сегодня спрашивал,
знаю ли я, как думает капитан
кагэбэшник, фээсбэшник среднего ранга.
Он учится, как вычислительная машина.
Оттачивает мастерство до совершенства.
Пластику жеста, тембр голоса, ширину зрачка.
А думает тем, что останется,
тем, что не высвободится.
И странно ты как-то отреагировал,
когда я сказал, что творчество там смертельно,
а не опасно. Даже противопоказано.
И «противопоказано» неправильное слово.
Правильней будет сказать – противонепоказано,
потому что если его показать,
то против ничего не останется.
Поэтому для них попытка мыслить
страшнее смерти, она сводит на нет
все старания, все действия этого механизма.
А что бывает с теми, кто не выдерживает,
спросил ты – они богатеют, уходят со службы,
становятся бизнесменами?
Нет, это скучно. Никем они не становятся —
спиваются, скалываются, забываются.

Итак, нужно немножко навести порядок:
целлофан, Владивосток, Морзе,
подобия, тень Сухаревской башни,
детство. И снова по кругу.

Ни в древней Греции, ни в Спарте
не знали люди о Сократе,
не знали люди о Платоне
и ничего не знали кроме
того, что надо жрать, плодиться
и каждый день за что-то биться.
Свое, чужое ли – не важно,
а так, чтоб до смерти и страшно.
Чтоб вдовы горестно грустили,
а дети зуб за зуб точили.
Теперь в Нью-Йорке, в Ленинграде
все вроде знают о Сократе,
все вроде знают о Платоне.
Так – две пылинки на ладони,
так – две соринки на тетради,
в которой пишут о Сократе.

История. Подзорная труба
повернута, показывает глазу
картинку, где пестрящая толпа
при уменьшеньи сплющивает массу
до серости шинельного пятна.

История не терпит точных хроник
(нельзя увидеть истину со дна)
и требует участья посторонних,
завременных, и лучше если за-
пространственных взирателей.
Чем дальше – тем точнее.
Но где ж их взять? И пишут, как умея,
ее на свой, подобострастный лад
татарин, немец, русский, два еврея
для вечной славы и земных наград.

История. Я с этой бабой в ссоре.
Куда ни глянь – то пудра, то подвох.
С ней даже Пушкин нахлебался горя
и про Петра закончить в срок не смог.
…………………………………………
История. Она на всех одна.
Но каждый видит только то, что хочет,
что выгодно, что не достать со дна
(не донырнуть).
И страстный почерк прочит
забвение, венчающее смерть.
Зачем нам знать, что правых нет и битых,
что зло с добром, как зеркало с лицом.
И кто кому на самом деле корчит
какие роли, кто кого венцом
или колечком нимба наделяет?
Чем лучше бить, началом иль концом,
ведь как их отличить – никто не знает.

Порой мне кажется, что серое пятно
умеет думать. Масса как одно
живое существо. И, с точки зренья массы,
пусть черепашьим ходом – миг за век —
добро и зло меняются местами.
И полумесяцы становятся крестами,
кресты растут до сатанинских звезд.
Чревоугодия сменяются на пост,
а пост на тост. Священными местами
меняется буддистский храм любви
с аскетами; рубцуют до крови́ себя плетьми
по обнаженным спинам.
И вновь отец соперничает с сыном
за первенство. И кто ж из них первей?
Тот был вчера, а этот стал сегодня.
Кто впереди? И если преисподня
страшнее неба, то зачем пути,
из праха начинаясь, в нем же вянут…
И вечный поиск признаков души,
напутствие: ступай и не греши,
и тяжесть черепа на руку оперши,
в сомнениях теряться не устанут,
как мячик теннисный, пока не канет в аут,
за ту черту, где правды нет и лжи.
За ту мечту, где будут хороши
и ласковы встречающие предки?
Невыносимее, чем жить
в грудинной клетке,
помыслить о бессмертии людском.
Тут пульса стук сродни секундной стрелке,
таинственней летающей тарелки
удары рифмы по роялю вен.
Календари, долготы и широты —
когда бы Моцарт положил на ноты,
сорвались бы с линеек и орбит.
И прошлое Иванушкой из лука
пустилось бы в неведомую даль.
И хронологий круговая скука
развеялась, как пьяная печаль.

Нет ничего в божественном порядке
загадочного. Мы играем в прятки
и видим прошлое линованным в квадрат.
На будущее хмуримся сердито,
так, словно там яйцо с иглой зарыто.
Кому-то – ад кромешный. А кому-то —
любой каприз и золота два пуда.
Как шулера заламываем карты,
помеченные праведной рукой,
лишь бы не видеть крап: никто другой
земной судьбой давно не управляет.
Историю тасуем, как хотим,
чтоб завтра сдать в угоду аппетита.
Сердечный тик и так неотвратим,
и дверь наверх по-прежнему открыта.