Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Мне шепнули, что я
должен выиграть какую-то битву,
на роду мне написан великих свершений венец.
Мое имя вплетут в мирозданье, запишут в молитву,
и я стану пророком и Богом Богов, наконец.

Мне закрыли глаза двух ночей безупречные шоры,
мне к бокам примостили дощатую выдержку стен,
и, казалось, в ногах не опилки, а древние горы
ледяными вершинами тянутся к дрожи колен.

Сколько лет в этом стойле овсяном,
соломенном, хлебном
вариации мыслимых жизней слагались в одну.
И, по ней проскакав, я сливался, как облако, с небом,
и срывался, как тень с облаков, к океанскому дну.

Мне предписан был бег
по какому-то смутному кругу,
рев арен, звон монет и трусливые рвения шпор.
Я прийти должен первым куда-то, и эту заслугу
мне принимбят при жизни, а после поставят в укор.
За бесчисленность дней,
или что там текло за глазами,
я сумел сосчитать все песчинки на трассе своей.
Я прошел ее первым, последним,
скрипучим, как сани,
стертым в пыль от копыт до горячего пара ноздрей.

Все интриги трибун,
всех менял и карманников трюки,
всех властителей дум, все царапины нищенских рук,
даже дохлую муху, скрестившую лапки на брюхе,
все оттенки реальности,
каждый случавшийся звук…

Вот меня по бедру кто-то хлопнул горячей ладонью,
– Мол, пора, выходи —
твой единственный, главный забег!
И откуда-то сверху увидев судьбу свою конью,
я заржал, все и вся, как на свет,
поднимая на смех.

Кремлевский изумрудный бархат
не впитывал с моих ладоней пот,
Ковры мои подошвы не ласкали.
В дверь тихо постучали.
– Нальете чая?
Мимо шел. И вот, —
поежился он мокрыми плечами.

Я взял пальто и шоколадный торт.
Мы долго в подстаканниках бренчали,
мешая сахар, словно рядом черт
невидимый прислушивался глазом.

– Я вот зашел, чтобы покончить разом
все кривотолки. Я совсем не тот.
Пусть серенады завывают волки
и академики моим словам учет
пускай ведут.
Инкогнито я тут.

Канализацией ушел от верной своры
охранников, начальников охраны,
частей, дивизий, целого ЦеКа.
И мне порою хочется чайка
не только с председателем ЧеКа,
а так – с поэтом за одним столом,
о том, об этом, больше о простом:
о жизни, смерти, Боге и душе…
Вот, на тетрадь!
Как Ленин в шалаше,
я намарал сто строчек на досуге.
Понравится – издай, не под своим,
так хоть под именем своей супруги.

– А как же казни, тюрьмы, лагеря?
– Сказал бы я, когда бы знал – не зря,
а так как зрю, отвечу по другому:
не циник я. Мне, словно управдому,
доверили пристроить флигелек.

Чтоб он стоял, я положил фундамент.
Но только крысам было невдомек.
Вот нету крыс.
Теперь поставил стену.
Клопы пошли. Я вытравил клопов,
не разбирая, может быть, хороший
один из них. Как, впрочем, и у крыс.

И вот стоит теперь роскошный флигель.
Все остальное, милый мой, интриги.
Одно лишь не дает покой усам.
Что станет с ним, когда исчезну сам?

Нам достался косяк,
о котором расскажут легенды.
Мы в проем занесли только ногу.
Мы видим порог.
Ведь бывает и так —
от случайных прозрений к итогу
сможет редкий босяк
сделать шаг
и успеет войти.

Мы меняли эпохи,
седея в незримом движеньи.
Занесли только ногу.
И вот, оглянувшись назад,
видим там отраженье свое,
молодое, ей-богу,
даже зубы на месте.

И в жилах, как будто течет
еще синяя кровь —
не окрашена черной разлукой,
и надежды маячат,
и девочки машут в окно,
и улыбки застыли,
как будто смеются над скукой
наших выжатых тел,
потерявшихся где-то давно.

Трудный вымысел мой
несущественней уличной пыли.
В сладком иле, как в Ниле,
петляют иные миры,
о которых, боясь и смеясь,
на земле говорили
всякий раз, когда плыли
под черной водой корабли.

Когда скат поднимал из песка
иероглиф сознанья,
нарисованный бликом восхода
в хрустальной волне,
на губах ощущалась улыбка
всего мирозданья
и всех будущих жизней,
уже воплощенных во мне.

За каждым выбором скрывается дорога,
не пройденная миг тому назад.
Казалось, шансов бесконечно много.
Ошибки выправят и шалости простят.

Но что же стало с правильной тропинкой,
оставшейся и скрывшейся в нигде?
По солнечному лучику пылинкой
жизнь пролетит, не помня о беде,
которая ее подстерегает
за каждым «мимо», «возле», «не туда».

Свет исчезает, вечер нарастает,
как ветер времени. Ни судей. Ни следа.

Убей себя не пулей в грудь,
лишившись и земли, и рая,
а просто про себя забудь.
Убей себя, не умирая.

Сдувая пыл самоубийц
холодной и спокойной тенью,
убей себя полетом птиц.
Пари наперекор паденью.

Тогда и слово, и рука,
черты лица и тембр речи
вольются в русло, как река,
смывая страсти человечьи.

Как это здорово, читая,
придумывать другой сюжет,
с героем вместе оживая,
пронзив неправильный портрет,
впитавший ложь, ужимки, скуку,
как пресс-папье чужой души.
– Скорее, Грей, ты видишь руку?
Вставай! Ступай и не греши.

Я пел в «Арагви» за цыплят, за банку водки.
Я пел за визу, за свободу, за дозняк.
Мне из гитары сделали колодки
и выставили голым на сквозняк.

На поводке веду свою галеру —
ЦэКня, ГэБня и воровская масть.
Мне лилипуты, как вино Гульверу,
вливают олово в разинутую пасть.

Удушье в трюме, в маковом дурмане,
заходит солнце желтым фонарем.
На всякий случай у меня в кармане
всегда лежит платок с нашатырем.

Веду страну на поводке, как суку,
а за спиной то хохот, то плевки,
но оглянусь, она лизнет мне руку,
как будто бы играя в поддавки.

Ночь впереди – ни волн, ни звезд, ни неба.
Иду, ногами не касаясь дна.
Я не бегу. Я вышел из вертепа.
И с ваших глаз упала пелена.

От черного камня, от капли пещерной воды,
охотничьих ям, языков первобытных огней —
туда, где в листве изумленной
цвели золотые сады
кисло-сладких и терпких,
и брызжущих солнечным соком
вечно спелых плодов,
по тропинкам пустынь
к анфиладам дворцов,
к пирамидам,
к костельным хоралам,
полукружьям церквей православных,
кострам инквизиций,
окрыляющим крик,
черным облаком грающих птиц, —
до сияния спиц
паровой ветряной колесницы,
электрической сини,
секущей пространство, как плеть,
к нефтяным берегам,
к многотонным небесным машинам,
к сталеварам сознаний
и белому свету печей,
к погребальным грибам
Хиросим, Нагасак и Полыни
растеклось,
разметалось сыпучей бесспорностью спор.
Круг замкнулся.
Куда прорастет это племя?

Гармония размеров не имеет,
мгновение продлится навсегда.
Пока растут леса и каменеют,
возводятся и гибнут города.
Рождаются, мужают и стареют,
влюбляются, краснеют от стыда.
Весь мир объят одной великой сетью
творения, где каждый лепесток
имеет вес всего, что есть на свете.
Так солнце отражается в поэте,
рождаясь из фантазии его.

Представь себе искристую лыжню
по бесконечно-белому простору.
Ты можешь сбоку начертить и гору,
и лес вдали, и скорую весну
(наметить желтым бликом на снежинке),
и след лисы, и перышко сороки,
и хвойный дух. Мир оживает сам.
И даже в этой правильной картине
мы оставляем место чудесам.

Ты бабочка в набоковском сачке,
в носке его ветристо-поколенном,
в артрите старческом и образе нетленном,
намеченном прибоем на песке.

Нету счастья там, где нету правды,
сколько ни выдумывай его.
Не сожнешь от части больше жатвы,
чем получишь счастья от всего.

Счастье ненасытно от природы.
Правда все же больше от ума.
Выбирай ярмо своей свободы.
Мера всем на все дана одна.

Кто он – спрессованный из облаков Земли
и ставший тверже камня и металла,
тот Исполин, которого вели
из бесконечности до нашего начала
потоки мысли, сброшенной с вершин
Олимпа, или, как ни назовите,
тот, кто всегда безжалостно один,
но отражен в любом земном пиите?

Как мягок взор расплавленных небес,
щадящих нас от солнечного гнева,
горящего, клеймящего, как крест,
как плуг по душам, алчущий посева.

Он проливался сладостным дождем,
пыль наделяя силой плодородной,
играл с ветрами голубым плащом
и любовался вольностью природной,
когда из одинаковых семян
всходили степи, джунгли и сибири.
Сравнить – везде отыщется изъян,
но как же славно все в едином мире.
Тот белый рыцарь – вымысел других
вселенных, измерений, правил речи,
во всем живом явившийся на миг.
Вочеловечен и увековечен.