Владислав Дорофеев - Вечерник

Немецкая отрывистая речь
никак меня не вдохновила,
сомнения не зародила,
и не заставила тебя стеречь.

Глаза твои горят, как две свечи,
я вслед иду на перекресток,
ты выглядишь почти подростком,
и щеки твои очень горячи.

Я помню, как когда-то на войне,
ты убивала отреченно,
стрелял твой дед разгоряченный,
поставив меня твердым лбом к стене.

Твой смех тогда я ненавидел,
твой изумлял меня немой испуг,
представил я себе, как Гитлер,
с трибуны врал в кольце твоих подруг.

Ты так трясла своею грудью,
ты так меня любила на костре,
к нам шли обугленные люди,
и умирали вместо нас во сне.

Ты, как танцующая рыба,
ты растворилась, как слеза во тьме,
ты как построенная дыба,
ты после смерти предстоишь во мне.

Не помню ласк твоих основы,
глаза мои взрываются от грез,
и плоский след пустой подковы
запомню навсегда, как запах слез.

Сниму очки в стальной оправе,
свой взгляд остановлю я на копье,
давно готов я к мысленной расправе,
устали мои руки на тебе.

2003

я на противень площади упал и засыпаю
мне снится отраженный храм на небесах
иду я с Саррой по ступеням колокольни
с мечом стальным на поворотах отдыхаю
я вижу бомбы в небе, как вороньи стаи
в чернильную капель вдруг превращаясь
вот бомбы на лету, правдиво собираясь
втыкаются стрелой, и сердце разрушают
и с воем мерзко капли в землю ударяют
и убивают, убивают, убивают или ранят
все трупы, трупы чернокрыло накрывают
тогда кусок небес над Кёльном вырезаю
дыханием застывшие все бомбы согреваю
ловлю руками капли, но всё не выпиваю
всё врагу с попутным рейсом отправляю

вода с небес течет, как кровь небытия
с наклоном падая на крыши иль рисунок
дорога Аппиевая, как ребенок, холодна
здесь все растения под камнем утихают
хвостами свастики корней переплетаясь
в дорогу хлеба грубого с собой возьму
вслед за когортами за Рейн переступаю
хитон кровавый в Трир тайком перенесу
я воду отравлю, ей крестоносцев напою
в Иерусалим земной за облака я отлечу
здесь под стеклом небесный храм ваяют
коленопреклоненные волхвы пока мертвы
и ничего о новорожденном они не знают
до дыр, видимо, обветшал платок Марии
в отличие от всех, она про Бога знает

на косогорах Мозеля лоза произрастает
от Рислинга сухого воздух чуть горчит
и американский флаг над черным бродом
плещется, огромный, полосатый, пошлый
здесь нас томит сентиментальный разум
от слюнявых мнений уже рябит в глазах
афористично мыслю я, взбираясь в гору
булькают слова, извергнутые со слюной
на кладбище в замшелых лягу я крестах
тут не летали наглые и злые англичане
траву зеленую стригут тут по субботам
калитка тут не ржавая и не со скрипом
мне без коляски так легко идти с горы
но я забыл почти, как город назывался
нет, вспоминаю – город Линц – кажется

раз как-то по Германии в субботу один
иду я к водопою налегке без самки, но
с детьми, хочу им круглую им показать
не круглую луну, но карусель с огнями
живую с лошадьми и лодками, и круглую
и с лампочками сверху, под балдахином
красным, огромными кистями, кавалером
бестолковым, розовым закатом и дамами
с огромными грудями, в огромных юбках
каркасом громоздким, вуалях расписных
отсутствующим ничтожным взглядом глаз
пустых, как им положено под Рождество
сентиментально выглядеть на фоне стен
разрушенных бомбежками из мести, а не
ходом боя; вслед кажущейся умной цели

но бессмысленны все войны без разбора
об этом прочитаю я, раскрыв все книги
написанные до сего от сотворенья мира
но визу получу в страну потустороннюю
в которую я чувственно влетаю и вхожу
я оплачу грехи всех немцев, убитых на
пути к победе над сосисочным фашизмом
как плакали все немцы, ненавидя глаза
свои и руки, мысли, сердце, уши, язык
который их обманывал, внушая хитрость
к Богу, к себе; вот расплатились: так
унижены, раздавлены, разрушены, убиты
миллионы, города великие в руинах, от
американо-европейских бомбардировок в
количестве весьма большом; тех подлых

налетов, от которых стынет кровь всех
оставшихся в живых, конечно, помнящих
и о провинности народа, на выборах за
НСДаП и фюрера голосовавших; да, люди
ошибаются на выборах о выборах судьбы
вот и мы – немцы – не избежали сатаны
просто в пасти угнездились, если быть
точнее, на двенадцать жесточайших лет
когда от напряжения трещали кости тел
и лопались глазные яблоки у младенцев
во чреве у рожениц, когда те смотрели
на бомбы, падающие вниз с неба в ночи
на Дрезден, и Берлин, Гамбург, Веймар
др. Города, где немецкий дух отчетлив
и благороден, где романтизм – это всё

2004

Черный пес, я тебя не увижу,
черный пес на пороге моем,
подойдет он ко мне и оближет,
и исчезнет, как детский фантом.

Тени твердые встанут над нами,
свет томит, будто воздух в грозу,
мой рассудок, как красное знамя,
поднимает распятье в строю.

Вся Москва покрывается снегом,
воздух пахнет постом и горчит,
я закрашу сомнения мелом,
и мой ангел к волхвам улетит.

Полюбил я дорогу на запад,
Вифлеем я на Рейне найду,
не боюсь лошадиного храпа,
слышу Ирода я за версту.

Я по комнате твердо и честно,
от стола до ребенка пройду,
от иконы до судного места —
только слог или шаг в высоту.

Горизонт, словно шаль на комоде,
а улыбка, как пламя свечи,
ждут всегда в христианском народе,
что Мария прижмет всех к груди.

Я страну настигаю не сразу,
я петляю, как заяц в степи,
наизусть повторяя приказы,
и сгорая, как спичек огни.

Карусель остановится ночью,
я последний билет сохраню,
всех, кто был до меня непорочен,
я с собою на небо возьму.

Индевеет в груди от мороза,
ветер сном, как листком, шелестит,
лепестки освященные розы
богомольцы в горсти унесут.

В города я войду к иноземцам,
всюду немцы, как тени в аду,
рубят члены друг другу тевтонцы,
и уходят страдать в тишину.

Рождество – это праздник пасхальный,
не заметить нельзя вдалеке,
что рождение было буквальным,
ведь Царь умер затем на кресте.

Твердь разверзлась дождем на закате,
хлябь всосала людскую беду,
протестантские корни в Пилате,
покопавшись, наверно, найду.

Протестанты, с их верой оральной,
будто сытые жирные псы,
вместе с ними их Лютер брутальный, —
лаем гонят меня на костры.

Жгут меня они в полном объеме,
у них нет постижения тьмы,
смерть проявится в черном разъеме —
под баварские ритмы войны.

Голова заболит перед плахой,
и палач поплюет на топор,
я шагну на помост не без страха, —
мой последний сегодня позор.

Растворяются кости от боли,
кровь взрывается, будто гранит,
Бог посыпет труп крупною солью,
чтоб не сгнил, пока к небу летит.

Судный день удручающе нуден,
я воскреснуть успею всегда,
лишь бы ужас божественных буден —
был всего лишь огнем от костра.

Стрелы носят распутный характер,
распускаются кровью в груди,
пробивая природный катетер,
изучают сердца и кишки.

Легендарный поход за мощами
остается в угарном бреду,
крестоносцы своими мечами
вырубали волхвов из груди.

Райнальд слыл устрашающе резок,
отрекаясь от папской буллы,
он, под скрип деревянных повозок,
постигает святые дары.

Чудно светит луна над дорогой,
и конвой бесконечно устал,
Рождество обретает погоду
и германский дурной карнавал.

2002, 2003

я открываю занавес окна
я встряхиваю одеяло снов
и словно всплески красных роз на черной темени в ночи
пугаясь утренней звезды и нежных грез
тревожно разбегаются по улицам большой горы
прыжками долгими, как будто циркачи
вцепившись в бороды, как в прожитые дни
бегут лирические гномы, как карандаши
упрямые, смешные несуны
несут они в руках чужие, брошенные сны
несут они в руках украденные сны
выходят ночью на охоту упыри
в руках сачки, ловить, как бабочек, утерянные сны
в руках лопаты, рыть бессмысленные сны
в руках бочонки круглые, хранить неведомые сны
нрав их сценический стремителен и крут
они молчат и песен не поют
угрюмые идут
их мысли столь черны
они решительны и злы
инстинкты хищные, как вши, изъели души их больные
людей уснувших в забытьи
карлики носатые настойчиво грызут
огрызки коренастые в видениях мучительных живут
но новая заря взошла над городом мечты
растут дома округлые под ворохом листвы
туда-то и бегут, как будто от тоски
и прячутся от утренней росы
лирические гномы из языческой войны

2004

1.
Кружится коршун над лесом,
немец идет по тропе,
гномы, как детские бесы,
вслед шевелятся в траве.

Ели танцуют кругами,
озеро дышит во мгле,
месяц простыми мазками
чертит письмо на земле.

Поздняя птица взрыдает
и посидит на кресте,
души спасенные тают
с Духом Святым в вышине.

Улицы тянутся в гору,
домики липнут к руке,
и, как желанные воры,
мысли уносят во сне.

Немец опять, как ребенок,
верит, что в сердце родник,
зная, что ангел с пеленок
душу его схоронит.

Ночью на черную плоскость
встанет, как луч в пустоту,
мира заветную косность
чувствуя в тонком бреду.

Римские слышит когорты,
запах угрозы пьянит,
взор перевернутый мертвый
немца с распятьем роднит.

Ласточка кинется с воем,
и захлебнувшись в дыму,
горлом, истерзанным боем,
будто проглотит звезду.

И по аллее героев,
в вечном промозглом аду,
немец пройдет перед строем,
вновь уходя на войну.

После помолится в храме,
сядет в раю, как в саду,
в тихом знамении тайном
явно увидит судьбу.

Утром туман над долиной,
колокол бьет за версту,
черную конскую гриву
дождь чуть намочит в лесу.

2.
Я вижу странный дом заброшенный в лесу,
разбитое стекло над дверью к колыбели,
пустой почтовый черный ящик на столбе,
и образы печальные клубятся в голове,
и где-то здесь мать сына зачала отцу,
но видно дом не смог противостать греху,
и свищет ветер в трубах, точно как подельник.

А на вершине людоед сомнительный живет,
он в выходные мальчиков не ест, он пиво пьет,
но в остальные дни насыщенной недели
горстями ест людей без всякой канители,
не вылезая из своей большой постели,
и оттого всегда он весь решительно больной,
и беззастенчиво тупой и даже чуть кривой.

И где-то на окраине чудовищной горы,
в глухой чащобе у таинственной лесной норы,
уютный дом с венком на маленькой постели,
в ней Белоснежка сладко умерла от лени,
когда в печи евреи медленно горели,
и гномы дерзкие, как злые ангелы судьбы,
у печки прыгали, как самородки из горы.

И здесь же маки алые роятся из земли,
оплакивая тех, кто не вернулся из войны,
прочерчивая ряд могил замшелые кресты
торчат на кладбищах, как брошенные костыли,
жестокого безбожия кровавые следы
германцы оставляют на трагическом пути,
и сердце умирает в их бесчувственной груди.

В долине ночью кто-то медленно ко мне идет,
и упоительно, как тролль пленительный поет,
а сквозь завесу из речной невидимой листвы,
девическую грудь стыдливо пряча от луны,
зовет меня русалка торопливо из воды,
и маленькие ведьмы, как ночные мотыльки,
летают шумно взад-вперед на метлах у реки.

С небес немецких капает немецкая вода,
из слова berg вдруг вырастает круглая гора,
я впитываю запахи вестфальского села,
и пробуждается во мне германская лоза,
и прорастает в сердце и в славянские глаза,
и философский возбуждает мнимый аппетит,
и с католичеством апостольским меня роднит.

На море Северном я жженку чаем запиваю,
на Руре жженку в пироге гвоздичном я вкушаю,
на фоне кирхи, и собак, которые не лают,
в Европу вновь войду, историю лишь пролистаю,
в ней поколение войны никак не умирает,
и в розах соблазнительных порою прорастая,
неудержимо, буйно, пахнет, пахнет, расцветая.

3.
Остервенение коснулось языка
изысканно и будто запоздало,
я обернулся на отрывистую речь,
но острым было лезвие кинжала,
тогда мне ничего не оставалось,
я превратил слова простые в голоса,
чтоб ожидания в решительность облечь.

Как кислая капуста, вязнут падежи в зубах,
предлоги родовые гибнут беспрестанно,
и предложений серпантин, как людоеда бровь,
по ним иду, как мальчик-с-пальчик, филигранно,
во мне германская стремительно проснется кровь,
начну решительно я стыковать слова в углах,
зане язык забуду русский окаянный.

2005, 2006

Кёльнская ночь так нежна, холодна и прекрасна,
в черно-белой весь город палитре, как будто бы краске,
ретушируют черным мосты, мостовые, прохожих,
а от белого цвета рвет лед фонарей на опорах,
и река между ними проходит, немного корежась,
продираясь сквозь линии барж на немецких просторах;
я стою перед храмом, проросший, как колос небесный,
в вышине голоса торжествуют существ бестелесных,
и органный распев в стороне раздается уместно,
извиваются флаги на стягах, как черви земные,
вверх ногами стоят перед Торой евреи пустые,
излучают талиты на тенях умерших сиянье,
вместо них здесь теперь городское пивное камланье,
кружат немцы над миквой разрытой в бесстыдном качанье,
потеряв навсегда ощущенье библейского знанья,
горловым очищаясь гортанным и смачным харканьем;
вслед царям я пройду по старинному Дому Христову,
помогу им внести ладан, золото, мирру в сосуде,
под крестом деревянным сегодня стоять я не буду,
а прибью над дорогой основу для твердой подковы,
здесь улягусь с волхвами, и стану молитвенным чудом;
я теперь, как коробка, в которую цвет упакуют,
я изранен шипами от розы, как собственным блудом,
от молитв покаянных победно и страшно взликую,
на камнях я слова напишу и, возможно, станцую
с обнаженной женой, и влюблюсь в нее, словно, в чужую;
в этот влажный нисан я на стол, как на пасху накрою,
и в светильник могильный налью деревянное масло,
и двенадцать апостолов лечь приглашу вкруговую,
сохраненное Ноем вино с Арарата открою,
разолью, а остаток я вылью, как горькое сусло,
вместо хлеба на части порву свою душу и мысли,
после трапезы руки я трижды слезами омою,
и уйду, оставляя следы в благовонном тумане,
продираясь сквозь воздух густой, как мацони в стакане,
и на огненный остров пройдусь над рекой. Упокоюсь.

2007