Александр Алейник - Апология

Мир на оси повернулся
грозные лопнули царства
кровь наполняет пределы земель
и ей некуда вытечь
тонкими стали границы
люди свободы хотят
и свободу берут
как потом страшно им жить на свободе —
воздух другой и земля их иная

там скоро солнце будет по талонам
и лето по талонам три часа
на душу населения в июле.
Товарищ Генеральный Секретарь
войдет в народ, как новая болезнь,
лечение которой неизвестно.

Из языка исчезнут падежи,
но населенье сможет изъясняться
использованьем феньки воровской,
посредством нескольких инфинитивов,
камаринско-татарским переплясом,
весьма двусмысленной системой жестов,
включающей свободное сопенье
с крещеньем лба и живота.
Печать продолжит, видимо, бурлить,
способствуя успеху новых трюков
министра иностранных дел
на внешнеполитической арене.
Название страны, предполагаю,
исчезнет с карты, и она сама
изображаться будет как плита
кладбищенская, с трещинок рисунком,
с которой мудрый исторический процесс
стирает постепенно письмена.

В провинциальных городах России,
на переживших «ленинов» вокзалах,
ещё стоят фанерные диваны
с крутыми вензелями М.П.С.

Трамваи, как аквариумы света,
несут покорных жизни пассажиров,
набоковскими поводя сачками,
в которые влетают фонари.

На привокзальных площадях деревья
стоят поруганной толпой в воронах,
а жизнь кипит: пельмени в ресторанах
от ужаса зажмуривают веки.
На улицах китайщиной торгуют,
многажды книг, как встарь «Политиздата»,
хихикая листают малолетки
картинки дивные про органы любви.

Так и выходит из кулис свобода
и гипсовые рушит изваянья,
и топчет обесцененные деньги,
и приобщает отроков страстям.

В Перми, Саратове, Новосибирске
штудируют язык языковеды,
«шнурки в стакане»*, «ваучеры», «лизы»
по алфавиту строят в словари,

и если «в родине»** на той же ниве
ты продолжаешь поприще своё —
переведи меня на речь эпохи
чудесно оголённых постаментов.

Когда я вспоминаю те края,
я вижу ряд предметов неподвижных:
луга и рощи не меняют места,
а мимо них бежит все тот же поезд,
и с той же проводницей пассажир,
терзая летную фуражку,
любезничает в тамбуре укромном,
но скоро станция и ей махать флажком.

Все так же там пылят дороги,
асфальт долбают в том же месте,
газеты продают в киоске том же
и церковь ремонтируют всегда.
Миграции строительных лесов,
таинственная вязь заборов
подчинены нордическим законам,
незыблемым, как восхожденье звезд.

Как девки в русском хороводе,
по кругу ходят милые явленья:
вот в этой подворотне пузыряют,
занюхивая водку рукавом.
А тот чердак — любви стоячей служит,
и сколько ж из него взошло детишек,
какие страсти он не повидал.
Там провожают юношу в тюрьму,
а здесь оттуда же встречают тятю.

Уж Ильича и Сталина не колют
подростки на томящейся груди,
но на плаксивых надписей набор
и на русалок мода не проходит,
как на восход светила в бирюзе
и купола, что означают «ходки».

И я, отрезанный ломоть,
на дне зрачков Россию осаждаю,
тюремно-праздничной архитектуры
Кремля приветный узнаю напор,
и заводных солдатиков кремлевских,
печатающих шаг, как сторублевки,
и трупно коченеющих у двери,
ведущей в подземелье, где живет
Кощей советский перед погребеньем…

Мир стоял на зеленых ногах, как цветы,
корни трогали глиняный ларчик воды.

Бледной флейты лепечущих девять колен
дышат в зернах проросших в хорошей земле.

За болтливой цикадой ходили в саду,
птицы падали в воздух с травы в высоту.

Мы казались им меньше цветущих кустов,
чем-то вроде махавших руками крестов.

Нас терпели деревья и шмель облетел,
шевелилалась трава, миллионами тел

подставляя суставы свои под шаги,
а ложились — ребенком касалась щеки.

В этом тихом собраньи не помнят о нас,
бук кивает и клен составляет указ,

а азалии в зале краснеют за всех,
кто пришел от реки и сияет в росе.

Входит солнце по капле безмолвной в холмы
и смущает наивных растений умы.

Нас впустили цитатой в чужой разговор,
в жесты сада, что помнит луны восковой

восхожденье и медные звезды в пазах
лодок неба в несметных ночных парусах.

Внимая стуку жизненной машины,
вставали, пили чай, листали книги,
внимая-вынимая, мы ложились —
диваны напрягались как заики.

Деревья разводили в небе руки,
выкидывая птиц из желтых клеток,
мосты повисли на бретельках,
брюки сточила снизу бахрома за лето.

Как современно каблучки стучали —
встречаем осень в правом полушарьи,
пока поводишь узкими плечами —
ключами в темноте по двери шарю.

Дождь пахнет мутной оторопью окон
и мокрой головою после ванны, —
горючая шуршит и бьется пленка
и………………………………../обрыв/

Сердце спускающееся этажами —
сна содержанье,

гулкие лестницы и дворы —
всегда пустые, цвета норы,

небо прижатое к крышам и окнам
всей тоской одиноко,

в штриховке решеток повисшие лифты
на кишках некрасивых,

перила в зигзагах коричневой краски —
как сняли повязки,
шахты подъездов с тихим безумием
масляных сумерек,

любви, перепалок, прощаний
небольшие площадки

в геометрии вяловлекущей жизни,
склизкой как слизни,
город с изнанки — двери, ступени
в улиц сплетенья,

куст ржавеющей арматуры
из гипсовой дуры,

лиловые ветви спят на асфальте
смычками Вивальди,

скелетик моста над тухлой водою,
сохнущий стоя,

холмы, к которым шагнуть через воздух
не создан,

но можно скитаться в сонном кессоне,
расставив ладони,

врастая в обломки пространства ночами,
жизнью — в прощанье.

Дней обраставших листвой и снегом
столько прошло, сколько в льдине капель,
смотришь назад —

города под небом
осторожной повадкой цапель
завораживают взгляд.

Время мое примерзло
к стенам долгих улиц и маленьких комнат,
не отодрать.

Красные лошади мчались по венам
сорокалетним забегом конным
в выдоха прах.

Вдох — к средостенью — к бьющейся мышце,
чтобы остыть, потому что холод
костью стоит в ней.

Каждую ночь возвращаются лица,
слова, чей-нибудь голос,
с ужасом слитый.

Лед нарастает минут, мне дают их
так, не за что, слишком много,
что делать мне с ними…

Люди живут в ледяных каютах,
руки их трогал,
каждое имя

губы грело мои, их дыханье
смешано было с моим в молекулах общего
мига,

данного нам на закланье
на тощей площади
мира.

Жесты уничтоженья — жесты любви, объятий
неподвижно застыли
перед зрачками —

падающее театральной завесой платье,
фонаря лебединый затылок,
где встречались…

Не растопить белого времени
хворостом комканых
слов.

Давно за мной — тенью за Шлемелем
ледяными обломками
кралась любовь.

Чувства, страсти и судороги,
в горле комки — остановки
в розовой шахте лифта,

в голуботвердой, сверкающей сутолке
льда, как на катке, тверже крови
застывшей залито.

Лезть сквозь слепые бойницы
в бумагу за словом исторгнутым —
плечи застрянут,

так под хорошей больницей
анатомы морга
грудью крахмальной встанут.

Переплавляя в лед
все, что я вижу, трогаю, отсылаю,
зову,

пережигаю год
в холод, белой золой отслаивая,
живу, живу.