Зинаида Гиппиус - Стихи. Дневник 1911-1921

Тихие сумерки… И разноцветная
медленно меркнущая морская даль.
Тоже тихая и безответная,
розово-серая во мне печаль.
Пахнет розами и неизбежностью,
кто поможет, и как помочь?
Вечные смены, вечные смежности,
лето и осень — день и ночь…

Свечи кудрявятся за тихой всенощной,
к окнам узким мрак приник,
пахнет розами… Как мы немощны!
Радуйся, радуйся, Архистратиг!

Моя любовь одна, одна,
Но всё же плачу, негодуя:
Одна,— и тем разделена,
Что разделенное люблю я.

О Время! Я люблю твой ход,
Порывистость и равномерность.
Люблю игры твоей полет,
Твою изменчивую верность.

Но как не полюбить я мог
Другое радостное чудо:
Безвременья живой поток,
Огонь, дыхание «оттуда»?

Увы, разделены они -
Безвременность и Человечность.
Но будет день: совьются дни
В одну — Трепещущую Вечность.

Он приходит теперь не так.
Принимает он рабий зрак.
    Изгибается весь покорно
И садится тишком в углу
Вдали от меня, на полу,
    Похихикивая притворно.

Шепчет: «Я ведь зашел, любя,
Просто так, взглянуть на тебя,
    Мешать не буду, — не смею…
Посижу в своем уголку,
Устанешь — тебя развлеку,
    Я разные штучки умею.

Хочешь в ближнего поглядеть?
Это со смеху умереть!
    Назови мне только любого.
Укажи скорей, хоть кого,
И сейчас же тебя в него
    Превращу я, честное слово!

На миг, не навек!— Чтоб узнать,
Чтобы в шкуре его побывать…
    Как минуточку в ней побудешь -
Узнаешь, где правда, где ложь,
Всё до донышка там поймешь,
    А поймешь — не скоро забудешь.

Что же ты? Поболтай со мной…
Не забавно? Постой, постой,
    И другие я знаю штучки…»-
Так шептал, лепетал в углу,
Жалкий, маленький, на полу,
    Подгибая тонкие ручки.

Разъедал его тайный страх,
Что отвечу я ? Ждал и чах,
    Обещаясь мне быть послушен.
От работы и в этот раз
На него я не поднял глаз,
    Неответен — и равнодушен.

Уходи — оставайся со мной,
Извивайся, — но мой покой
    Не тобою будет нарушен…
И растаял он на глазах,
На глазах растворился в прах,
    Оттого, что я — равнодушен…

В церкви пели Верую,
весне поверил город.
Зажемчужилась арка серая,
засмеялись рои моторов.
Каштаны веточки тонкие
в мартовское небо тянут.
Как веселы улицы звонкие
в желтой волне тумана.
Жемчужьтесь, стены каменные,
марту, ветки, верьте…
Отчего у меня такое пламенное
желание — смерти?
Такое пристальное, такое сильное,
как будто сердце готово.
Сквозь пенье автомобильное
не слышит ли сердце зова?

Господи! Иду в неизвестное,
но пусть оно будет родное.
Пусть мне будет небесное
такое же, как земное…

Совсем не плох и спуск с горы:
Кто бури знал, тот мудрость ценит.
Лишь одного мне жаль: игры…
Ее и мудрость не заменит.

Игра загадочней всего
И бескорыстнее на свете.
Она всегда — ни для чего,
Как ни над чем смеются дети.

Котенок возится с клубком,
Играет море в постоянство…
И всякий ведал — за рулем -
Игру бездумную с пространством.

Играет с рифмами поэт,
И пена — по краям бокала…
А здесь, на спуске, разве след -
След от игры остался малый.

Пускай! Когда придет пора
И все окончатся дороги,
Я об игре спрошу Петра,
Остановившись на пороге.

И если нет игры в раю,
Скажу, что рая не приемлю.
Возьму опять суму мою
И снова попрошусь на землю.

Смотрю в лицо твое знакомое,
Но милых черт не узнаю.
Тебе ли отдал я кольцо мое
И вверил тайну — не мою?

Я не спрошу назад, что вверено,
Ты не владеешь им,— ни я:
Всё позабытое потеряно,
Ушло навек из бытия.

Когда-то, ради нашей малости
И ради слабых наших сил,
Господь, от нежности и жалости,
Нам вечность — веером раскрыл.

Но ты спасительного дления
Из Божьих рук не приняла
И на забвенные мгновения
Живую ткань разорвала…

С тех пор бегут они и множатся,
Пустое дление дробя…
И если веер снова сложится,
В нем отыщу ли я тебя?

К простоте возвращаться — зачем?
Зачем — я знаю, положим.
Но дано возвращаться не всем.
Такие, как я, не можем.

Сквозь колючий кустарник иду,
Он цепок, мне не пробиться…
Но пускай упаду,
До второй простоты не дойду,
Назад — нельзя возвратиться.

Нет, волглая земля, сырая;
только и может — тихо тлеть;
мы знаем, почему она такая,
почему огню на ней не гореть.

   Бегает девочка с красной лейкой,
   пустоглазая, — и проворен бег;
   а ее погоняют: спеши-ка, лей-ка,
   сюда, на камень, на доски, в снег!

Скалится девочка: «Везде побрызжем!»
На камне — смуглость и зыбь пятна,
а снег дымится кружевом рыжим,
рыжим, рыжим, рыжей вина.

   Петр чугунный сидит молча,
   конь не ржет, и змей ни гу-гу.
   Что ж, любуйся на ямы волчьи,
   на рыжее кружево на снегу.

Ты, Строитель, сам пустоглазый,
ну и добро! Когда б не истлел,
выгнал бы девочку с лейкой сразу,
кружева рыжего не стерпел.

   Но город и ты — во гробе оба,
   ты молчишь, Петербург молчит.
   Кто отвалит камень от гроба?
   Господи, Господи: уже смердит…

Кто? Не Петр. Не вода. Не пламя.
Близок Кто-то. Он позовет.
И выйдет обвязанный пеленами:
«Развяжите его. Пусть идет».

И мы простим, и Бог простит.
Мы жаждем мести от незнанья.
Но злое дело — воздаянье
Само в себе, таясь, таит.

И путь наш чист, и долг наш прост:
Не надо мстить. Не нам отмщенье.
Змея сама, свернувши звенья,
В свой собственный вопьется хвост.

Простим и мы, и Бог простит,
Но грех прощения не знает,
Он для себя — себя хранит,
Своею кровью кровь смывает,
Себя вовеки не прощает -
Хоть мы простим, и Бог простит.

Мне —
  о земле —
    болтали сказки:
      «Есть человек. Есть любовь».

А есть —
  лишь злость.
    Личины. Маски.
      Ложь и грязь. Ложь и кровь.

Когда предлагали
  мне родиться —
    не говорили, что мир такой.

Как же
  я мог
    не согласиться?
      Ну, а теперь — домой! домой!