Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Поутру пушок на коже,
к вечеру прозрачней плод.
Всё устало, солнце тоже,
к осени готовя сот.
Пусть различные в одежды
жизнью вкраплены цвета,
пусть наличная надежды
зелень, ах, уже не та —
синий веер дав мне в руки,
ты ушла обратно в ночь,
но тебе — в том кровь порукой, —
муза, я родная дочь.
На чужбинном берегу я
к гробу веер твой несу,
но упрямо берегу я
синюю его красу!

Рассказывает времени кукушка
о том, что наступает поздний час.
Медяшками полна у нищих кружка,
но синевой полна она у нас.

Уже не время стукать каблучками,
но в этот час все средства налицо:
душа ушла в бумагу со значками,
глаза в синячное ушли кольцо.

Нас обошли в раздаче угощений,
но стол покрыт обрезками мечты.
Гулянию средь мертвых насаждений
напрасно, сердце, радуешься ты…

Напрасно ветер веселит нам вежды:
все силы сердца вышли на слова;
они ушли в дырявые надежды —
для жизни нам осталось их едва.

Живем мы бреднями, не бденьем,
но шаг наш к цоколю прибит.
Так палисандровым виденьем
олень над письмами стоит.

Стол. Осень. В крепости камина
лежат разбитые дрова.
Мы сохнем. И букеты тмина,
и, ах, оленья голова.

Как руки старика к коленям,
картошка тянется к золе.
И ты застыла: ты оленем,
душа, скитаешься во мгле.

Мелькают ветви кочевые
там, где внедренных веток нет.
И человек, втянувший выю,
благословил олений след.

Живя полярным подаяньем,
олень в алмазные луга,
как тень, под северным сияньем
несет безлистные рога.

Запели третьи петухи,
сготовил пекарь пропитанье.
Кому нужны мои стихи,
мое бумажное метанье?

Оно уже не ремесло,
оно уже подобно чуду;
взгляните: поднято весло,
и всё же мы плывем по пруду.

Но в гипсе детская рука,
но дружба сшита паутиной.
Теки, подземная река,
тебе спокойнее под глиной.

Там синий кладезь тишины,
там корешки стихотворений…
Но только лист средь вышины
свидетельствует о твореньи.

Любая ветка любит свет.
И даже тень твердит об этом:
поближе к свету стань, поэт, —
останешься хоть силуэтом.

Путем зерна, вначале еле внятным,
идет к цветенью, к разложенью плод.
Путями сна, как по владеньям ватным,
идем. Наш дом под снегом круглый год.

Он тих снаружи. Барельеф: барашки
у входа веселят его фасад.
Внутри кричит в смирительной рубашке
душа, но рукава идут назад.

Назад куда? Дорогою какою?
В окно к луне. Все отошли ко сну.
Луна растет и длинною рукою
благословляет темную страну.

Душа вовсю старается руками:
ее вконец измаяли лучи.
Но стены вкруг покрыты тюфяками —
по вате полоумная стучит.

А время, лекарь в сахарном халате,
не замечая суеты совсем,
по каждой сверхъестественной палате
проходит — равнодушное ко всем.

В моей природе два начала,
и мать, баюкая меня,
во мне двух близнецов качала:
кость трезвости и кровь огня.

Но кровь и кость, два равных рвенья,
вступив с младенчества в борьбу,
отметили мою судьбу
печальным знаком раздвоенья.

О музыка, тебя ли слышу
я над собою по утрам?
Ты крест в мою вставляешь крышу,
и дом — не дом уже, а храм!

Всесильная, одна ты можешь
и кровь, и кость в себя вобрать.
Ты мне едва ли жить поможешь,
зато поможешь умирать.

Судьба дала мне часть крыла —
перо, но я в ином скелете
давным-давно уже была
с крылом на этой же планете.

Меня ко сну вела звезда,
а утро, над листвой пылая,
выталкивало из гнезда,
когда пернатою была я.

Дубравы сделались лысей,
исчезли древние поверья,
но стая реющих гусей
еще мои носила перья.

И перья дикие неслись
вдаль, над горами и долами…
Потом они спустились вниз,
чтоб шевелиться над столами

певцов, чиновников и дев —
надолго прикрепиться к дому
и, до отказа проскрипев,
всё передать перу иному.

Перо (прильнувшее к ребру)
незнатного происхожденья
златому вечному перу
дает чудесное рожденье.

Душа моя отмечена пороком,
но с ней должна идти я до конца.
Она всегда стояла к жизни боком
и видела лишь часть ее лица.

Жизнь полностью рассматривать не смея,
я вижу только профиль бытия.
У матери моей была камея,
такая ж однобокая, как я.

Камея спит, застыв в тугой оправе,
она от всех отвернута лицом.
Но жизнь свою винить она не вправе,
что та ее оправила кольцом.

Кольцо своей чертою золотою
черты камеи украшает, но
уста ее покрыты немотою
и выйти из кольца ей не дано.

Родители забыли положить
в дорогу мне стремление к кипенью.
Я медленно, я смирно стала жить,
умея отдаваться только пенью.
О сердце, над которым голова
неустранимой тяжестью нависла!
Произношу я прежние слова,
но все они полны иного смысла —
он стал отчетлив, как весенний день,
а между тем осенний на пороге:
срывает ветр последних листьев сень,
и листья с хрустом ходят по дороге…
Я плохо вижу то, что в вышине
(высь для меня на глубину похожа),
но подготовлена я к тишине
подводного нетронутого ложа.
Не увлекаясь ни добром, ни злом,
совместно жесткой будучи и хрупкой,
я от всего отделена стеклом
с одной необходимой сердцу трубкой.
Лист осени летит, желтит окно —
полет нередко вызван высыханьем…
В стекле своем спускаюсь я на дно
с искусственным, как водолаз, дыханьем.
Родители старались положить
в дорогу мне живую волю к бденью.
Но наяву я не пыталась жить,
имея тягу только к сновиденью.

О времени не спрашивай счастливых,
несчастным памятники приготовь:
дай мрамору из золота курсивы
и ангелам дай каменную бровь.

Легко сгорает оболочка тела,
внутри которой угольный костер.
От близких труб деревня закоптела,
но черный крест над ней еще остер.

Эмилия, о дикий сок лаванды,
о лилия, о мертвый соловей!
Таясь от всех ты уносила в ланды
избыток тщетной гордости твоей.

Живут грехи былого поколенья:
порок детей восходит к их отцам.
Но дух страдания для окрыленья
дает перо заклеванным сердцам.

И вот Шарлотта с грузной головою
пером гусиным вскрыла бедный кров,
где три сестры во мгле внимали вою
неумолимых северных ветров.

Перо она на редкость крепко держит:
строенье из неправильных костей,
к несчастью, в тесноте своей содержит
притушенный огонь больших страстей.

Скрыв страсти под непрочной оболочкой,
держу и я чернильный край крыла.
Дочь лекаря, я пасторскою дочкой —
одной из Бронтэ — некогда была.

Увы, для нас в конце, как и в начале,
преграда счастью — внутренний наш суд.
Но вдохновенье, знание печали
и время — неудачников спасут.