Анна Присманова - Туманное Звено. Стихотворения

Жаждет влаги обугленный бор.
Изогнулись дерев поясницы.
Гробовой беспросветный укор
в кругляках остывающей птицы.

О, в жаровне над жаром оса!
Столкновенье зари с палачами!
Сиротинушка, чьи волоса
только солнце ласкает лучами.

Белый воздух, который висит
поутру над сырым листопадом.
Белый лекарь, который косит,
чтоб с предсмертным не встретиться взглядом…

Что дороже нам: розы иль рожь?
Днем — глаза мы за пазуху прячем.
(Теснота. Ослепление. Ложь.)
Ночь. И что ж? Мы от зрячести плачем.

Разве помнит садовник, откинувший стекла к весне,
как всю зиму блистали в них белые стебли мороза?
Разве видит слепой от рожденья хотя бы во сне,
как, пылая над стеблем, весною красуется роза?

Проза в полночь стиху полагает нижайший поклон.
Слезы служат ему, как сапожнику в деле колодка.
На такой высоте замерзает воздушный баллон,
на такой глубине умирает подводная лодка.

Нас сквозь толщу воды не услышат: кричи — не кричи.
Не для зверя рожок, что трубит на осенней ловитве.
Ведь и храм не услышит, как падает тело свечи,
отдававшей по капле себя на съеденье молитве.

Недолговечна полная луна.
Уже, взгляните, месяц на ущербе.
Трещат дрова под краем колуна,
но клок гнезда уже висит на вербе.

Двулики яйца, в хрупкой пелене
лелея солнца и луны начало.
Сто лет назад при этой же луне
дитя огромный колокол качало.

Как знаменщик таскает славный флаг,
так я иллюстрирoванного тома
столбцы таскаю в памяти. Но как
доставлю их до земляного дома?

Под лилиями мартовской луны
спят ангелы, хоть их и не бывает.
И лишь Мартынов в стане сатаны
про верный выстрел свой не забывает.

Забуду ль, как влачил мою кровать
на кручи демон, в тучный драп одетый?
Его привыкли Лермонтовым звать,
но он с другой был, знаю я, планеты.

Пошла я, в узкий ранец мой вложив
того корнета синее сиянье.
И посейчас тот бедный ранец жив,
но ах, взгляни — какое в нем зиянье!

Спи, тополь, спи — иль наяву
от тли погибнешь здешних мест.
Пока ты веткой в синеву,
червяк твою средину ест.

Как хочешь листья золоти —
в них осени не скроешь ног.
И в стих должна слеза войти,
чтоб он дойти до сердца мог.

Чуть виден путь. Нас водит бес
из ниоткуда в никуда.
Вдали шумит отчизны лес,
гуляет севера вода.

Хоть нынче ритмы у химер,
у нас же битвы на носу —
того монаха, например,
припомним, что рыдал в лесу.

Была Тамара за стеной,
ее моленье не спасло —
сияло нимбом под луной
воронокудрое чело.

Но побелели, что мороз,
твои, о ангел, волоса,
когда ты Лермонтова нес
живую душу в небеса.

Найдя мешок нездешнего добра,
мечтатели слоняются в бездельи.
Встречаются каскады серебра
и в самом неотесанном ущельи.

Внизу — концы бездомные журчат,
начало порождается вершиной.
Рождается желтком крыло галчат,
свирель — отверстьем в трубке камышиной.

Вот облако у горного горба
остановилось греть кривую спину…
Спи, Лермонтов! Скрипучая арба
везет тебя, могучего, в ложбину.

Пятнадцатого каждый год числа
июля, отдавая дань разлуке
с тем, коего обида унесла, —
река Дарьял выходит из русла,
гора Машук заламывает руки.

Нас точит время кончиком ножа.
Вблизи итог несложного сложенья.
Щитом ладонь на сердце положа,
мы всходим. Небо. Головокруженье.

Ах, за день сердцу страшно много сил
ступенями сложить необходимо,
чтоб ночью ветр нам волосы носил,
носил… небесного сиянья мимо.

С одышкой мы в этаж взошли восьмой
и вот висим над бездной на балконе.
Но, душенька, остался голос мой
на самом дне, на муравьином лоне.

Оттуда лучше видит он полет.
Куда ему в редеющие сферы?
Не стратосферы дай ему оплот —
святых сестер: любви, надежды, веры!

В полночь в озеро скатили
духи колокол с горы.
Стал звонить он из-под лилий,
потонувший, с той поры.

Горе! Колокольный мастер
в горы плоть свою понес.
И жена его в несчастьи
выплакала крынку слез.

Там, где Виттиха мышонка
кормит, лешего пасут,
видишь, двое в рубашонках
тащат горести сосуд.

Эти водоросли, слезы,
эти голые птенцы,
в эти горькие морозы
эти дальние концы.

В стужу рубка. Мелким стуком
дровосек считает снег.
О, внемлите этим звукам —
стонет будто человек.

О, взгляните в глубь покоя,
в дом, упавший в водоем, —
в отраженье, в жизнь, из коей
мы живыми — не уйдем!

Так уходят в сумрак поезда,
так в музеях старятся амфоры,
так зимою птицы иногда
разбивают грудь о семафоры.

Жмется жизнь под арками моста:
нищие укутаны газетой.
Счастье для газетного листа —
греть он может спину жизни этой!

Но лишен тетрадный складный лист
этого завидного удела.
Лист мой, понапрасну ты речист:
никому до слов твоих нет дела.

Молоку предписано скисать,
молочаю — соки лить над полем.
Но о смерти зрело написать
может тот лишь, кто смертельно болен.

Зерно в земле созрело и взошло.
Цветок висит, виясь серьгою длинной.
До круч его дыхание дошло,
а стебель всё качается над глиной.

К полудню посетит его пчела
и улетит, забрав с собой пожитки,
чтоб к празднику душа его могла
лить на церковный камень пламень жидкий.

Жужжание осиного гнезда —
несносное бесплодное дрожанье;
зато пчела (звенящая звезда)
имеет золотое содержанье.

Пусть теплый мед клетчатки золотой
дает питанье плоти человека,
чей дух идет к Психее нежной, к той,
которая ведет его от века…

Смола струит вдоль сосен янтари,
и слабость белым облаком летает.
Ах, в этот час гори, свеча, гори —
пусть воск тяжелый твой по капле тает!

Там, где в ведре воздушной шапкой
встает дыханье молока, —
вступает топка в дом охапкой,
во тьму — с подсвечником рука.

Свеча вошла, на гроздь обоев,
на гвоздь — свой зыбкий свет лия,
и стало в комнате нас двое:
на стенке тень моя и я.

Сродни нам лестница харчевни,
на буквах — золота налет,
ее окошек контур древний,
ее холста суровый лед.

Нам сладко в кислом доме спится!
Ах, нам бы над ложбиной сей
под крепким солнцем двигать спицы
и хворостиной гнать гусей!

Но тень моя иного хочет,
и для чернильного ведра
пучок гусиных перьев точит
и водит ими до утра.

Привыкла тень — о, немудреный
дагерротипный аппарат, —
являть в одежде похоронной
крупней наш облик троекрат.

Уходит голос в лист бумажный,
линяет волос в силу лет.
Но постоянен наш протяжный,
наш важный черный силуэт.