Владимир Маяковский - Том 8. Стихотворения, поэма, очерки 1927

У Петровой
     у Надежды
не имеется одежды.
Чтоб купить
     (пришли деньки!),
не имеется деньги́.
Ей
 в расцвете юных лет
растекаться в слезной слизи ли?
Не упадочница,
      нет!
Ждет,
      чтоб цены снизили.
Стонет
   улица
      от рева.
В восхищеньи хижины.
— Выходи скорей, Петрова, —
в лавке
   цены снижены.
Можешь
    в платьицах носиться
хошь с цветком,
      хошь с мушкою.
Снизили
    с аршина ситца
ровно
      грош с осьмушкою.
Радуйтесь!
     Не жизнь —
           малина.
Можете
    блестеть, как лак.
На коробке
     гуталина
цены
     ниже на пятак.
Наконец!
    Греми, рулада!
На тоску,
    на горечь плюньте! —
В лавке
    цены мармелада
вдвое снижены на фунте.
Словно ведьма
      в лампах сцены,
веником
    укрывши тело,
баба
  грустно
     смотрит в цены.
Как ей быть?
      и что ей делать?
И взяла,
    обдумав длинно,
тряпку ситца
      (на образчик),
две коробки гуталина,
мармелада —
      ящик.
Баба села.
     Масса дела.
Баба мыслит,
      травки тише,
как ей
  скрыть от срама
         тело…
Наконец
    у бабы вышел
из клочка
     с полсотней точек
на одну ноздрю платочек.
Работает,
    не ленится,
сияет именинницей, —
до самого коленца
сидит
  и гуталинится.
Гуталин не погиб.
Ярким светом о́жил.
На ногах
    сапоги
собственной кожи.
Час за часом катится,
баба
  красит платьице
в розаны
    в разные,
гуталином вмазанные.
Ходит баба
     в дождь
        и в зной,
искрясь
   горной голизной.
Но зато
   у этой Нади
нос
  и губы
     в мармеладе.
Ходит гуталинный чад
улицей
   и пахотцей.
Все коровы
     мычат,
и быки
   шарахаются.
И орет
   детишек банда:
— Негритянка
      из джаз-банда! —
И даже
   ноту
     Чемберлен
прислал
    колючую от терний:
что мы-де
     негров
        взяли в плен
и
 возбуждаем в Коминтерне.
В стихах
    читатель
        ждет морали.
Изволь:
   чтоб бабы не марались,
таких купцов,
      как в строчке этой,
из-за прилавка
      надо вымести,
и снизить
    цены
      на предметы
огромнейшей необходимости.
  

Гляди, товарищ, в оба!
Вовсю раскрой глаза!
Британцы
     твердолобые
республике грозят.
Не будь,
    товарищ,
слепым
   и глухим!
Держи,
   товарищ,
порох
      сухим!
Стучат в бюро Аркосовы,
со всех сторон насев:
как ломом,
     лбом кокосовым
ломают мирный сейф.
С такими,
     товарищ,
не сваришь
     ухи.
Держи,
   товарищ,
порох
      сухим!
Знакомы эти хари нам,
не нов для них подлог:
подпишут
     под Бухарина
любой бумажки клок*.
Не жаль им,
     товарищи,
бумажной
     трухи.
Держите,
    товарищи,
порох
      сухим!
За барыней,
     за Англией
и шавок лай летит, —
уже
  у новых Врангелей
взыгрался аппетит.
Следи,
   товарищ,
за лаем
   лихим.
Держи,
   товарищ,
порох
      сухим!
Мы строим,
     жнем
        и сеем.
Наш лозунг:
     «Мир и гладь».
Но мы
   себя
     сумеем
винтовкой отстоять.
Нас тянут,
     товарищ,
к войне
   от сохи.
Держи,
   товарищ,
порох
      сухим!
  

Сегодня я,
     поэт,
         боец за будущее,
оделся, как дурак.
        В одной руке —
венок
  огромный
      из огромных незабудищей,
в другой —
     из чайных —
           розовый букет.
Иду
  сквозь моторно-бензинную мглу
в Лувр*.
Складку
   на брюке
        выправил нервно;
не помню,
     платил ли я за билет;
и вот
  зала,
     и в ней
        Венерино
дезабилье.
Первое смущенье.
        Рассеялось когда,
я говорю:
     — Мадам!
По доброй воле,
      несмотря на блеск,
сюда
     ни в жизнь не навострил бы лыж.
Но я
  поэт СССР —
        ноблес
оближ*!
У нас
  в республике
        не меркнет ваша слава.
Эстеты
   мрут от мраморного лоска.
Короче:
   я —
     от Вячеслава
Полонского.
Носастей грека он.
        Он в вас души не чает.
Он
 поэлладистей Лициниев и Люциев,
хоть редактирует
      и «Мир»,
           и «Ниву»,
               и «Печать
и революцию»*.
Он просит передать,
         что нет ему житья.
Союз наш
     грубоват для тонкого мужчины.
Он много терпит там
         от мужичья,
от лефов и мастеровщины.
Он просит передать,
         что, «леф» и «праф» костя́,
в Элладу он плывет
            надклассовым сознаньем.
Мечтает он
     об эллинских гостях,
о тогах,
   о сандалиях в Рязани,
чтобы гекзаметром
        сменилась
            лефовца строфа,
чтобы Радимовы
        скакали по дорожке*,
и чтоб Радимов
         был
         не человек, а фавн, —
чтобы свирель,
      набедренник
            и рожки.
Конечно,
    следует иметь в виду, —
у нас, мадам,
     не все такие там.
Но эту я
    передаю белиберду.
На ней
   почти официальный штамп.
Велено
   у ваших ног
положить
     букеты и венок.
Венера,
   окажите честь и счастье,
катите
   в сны его
        элладских дней ладью…
Ну,
  будет!
     Кончено с официальной частью.
Мадам,
   адью! —
Ни улыбки,
     ни привета с уст ее.
И пока
   толпу очередную
           загоняет Кук*,
расстаемся
     без рукопожатий
           по причине полного отсутствия
рук.
Иду —
   авто дудит в дуду.
Танцую — не иду.
Домой!
   Внимателен
           и нем
стою в моем окне.
Напротив окон
      гладкий дом
горит стекольным льдом.
Горит над домом
        букв жара́ —
гараж.
Не гараж —
     сам бог!
«Миль вуатюр,
      дё сан бокс».
В переводе на простой:
«Тысяча вагонов,
        двести стойл».
Товарищи!
     Вы
      видали Ройльса*?
Ройльса,
    который с ветром сросся?
А когда стоит —
кит.
И вот этого
     автомобильного кита ж
подымают
     на шестой этаж!
Ставши
   уменьшеннее мышей,
тысяча машинных малышей
спит в объятиях
        гаража-коло̀сса.
Ждут рули —
      дорваться до руки.
И сияют алюминием колеса,
круглые,
    как дураки.
И когда
   опять
      вдыхают на заре
воздух
   миллионом
        радиаторных ноздрей,
кто заставит
     и какую дуру
нос вертеть
     на Лувры и скульптуру?!
Автомобиль и Венера — старо̀-с?
Пускай!
   Поновее и АХРРов* и роз.
Мещанская жизнь
        не стала иной.
Тряхнем и мы футурстариной.
Товарищ Полонский!
         Мы не позволим
любителям старых
        дворянских манер
в лицо строителям
        тыкать мозоли,
веками
   натертые
        у Венер.