Дмитрий Быков - Последнее время

Ваше счастье настолько демонстративно,
Что почти противно.
Ваше счастье настолько нагло, обло, озорно,
Так позерно, что это почти позорно.
Так ликует нищий, нашедший корку,
Или школьник, успешно прошедший порку,
Или раб последний, пошедший в горку,
Или автор, вошедший бездарностью в поговорку
И с трудом пробивший в журнал подборку.
Так ликует герцог, шлюху склонивший к браку,
Так ликует мальчик, нашедший каку,—
Подобрал и всем ее в нос сует:
— Вот! Вот!
А мое-то счастье клевало чуть-чуть, по зернам,
Но и то казалось себе позорным,
Так что всякий раз, выходя наружу из помещенья,
Всем-то видом своим просило прощенья,
Изгибалось, кланялось, извинялось,
Над собою тщательно измывалось —
Лишь бы вас не толкнуть, не задеть, не смутить собою,
И тем более не доставалось с бою.
Да, душа моя тоже пела,
И цвела, и знала уют.
Быть счастливым — целое дело.
Я умею. Мне не дают.

Все валится у меня из рук. Ранний снег, ноябрь холодущий.
Жизнь заходит на новый круг, более круглый, чем предыдущий.
Небо ниже день ото дня. Житель дна, гражданин трущобы
Явно хочет, чтобы меня черт задрал. И впрямь хорошо бы.

Это ты, ты, ты думаешь обо мне, щуря глаз, нагоняя порчу,
Сотворяя кирпич в стене из борца, которого корчу;
Заставляешь дрожать кусты, стекло — дребезжать уныло,
А машину — гнить, и все это ты, ты, ты,
Ты, что прежде меня хранила.

Но и я, я, я думаю о тебе, воздавая вдвое, превысив меру,
Нагоняя трещину на губе, грипп, задержку, чуму, холеру,
Отнимая веру, что есть края, где запас тепла и защиты
Для тебя хранится. И все это я, я, я —
Тоже, в общем, не лыком шитый.

Сыплем снегом, ревем циклоном, дудим в дуду
От Чучмекистана до Индостана,
Тратим, тратим, все не потратим то, что в прошлом году
Было жизнью и вот чем стало.

И когда на невинных вас из промозглой тьмы
Прелью, гнилью, могилой веет,—
Не валите на осень: все это мы, мы, мы,
Больше так никто не умеет.

Когда она с другим связалась,
А я отпал как таковой —
Какой она себе казалась
Таинственной и роковой!
Как недвусмысленно кипела
Зубоскрежещущая страсть
В том, как она не в такт хрипела
Про «окончательнее пасть» —
И в колебании недолгом
В плену постылого жилья
Меж чувством, стало быть, и долгом
Хоть долг, конечно, был не я.

Он был — исполнить волю рока:
Уйти с печалью неземной,
Чтоб милосердно и жестоко
Прикончить то, что было мной.
Насколько ей была по вкусу
Роль разбивающей сердца
Гордячки, собственнику-трусу
Предпочитающей борца!
Я все бы снес. Но горем сущим
Мне было главное вранье:
Каким бесстыдным счастьем сучьим
Вовсю разило от нее!

Ей-богу, зло переносимо,
Как ураган или прибой,
Пока не хочет быть красиво —
Не упивается собой,
Взирая, как пылает Троя
Или Отечество; пока
Палач не зрит в себе героя,
А честно видит мясника.
Но пафос, выспренность, невинность,
Позор декора, срам тирад…
Любезный друг, я все бы вынес,
Когда б не этот драмтеатр!

Увы, перетерпевши корчу,
Слегка похлопав палачу,
Я бенефис тебе подпорчу
И умирать не захочу.
Ноябрь злодействует, разбойник.
На крышах блещет перламутр.
Играет радио. Покойник
Пихает внутренности внутрь,
Привычно стонет, слепо шарит
Рукой, ощупывая грудь,
Сперва котлет себе пожарит,
Потом напишет что-нибудь…

Хотя за гробом нету ничего,
Мир без меня я видел, и его
Представить проще мне, чем мир со мною:
Зачем я тут — не знаю и сейчас.
А чтобы погрузиться в мир без нас,
Довольно встречи с первою женою
Или с любой, с кем мы делили кров,
На счет лупили дачных комаров,
В осенней Ялте лето догоняли,
Глотали незаслуженный упрек,
Бродили вдоль, валялись поперек
И разбежались по диагонали.

Все изменилось, вплоть до цвета глаз.
Какой-то муж, ничем не хуже нас,
И все, что полагается при муже,—
Привычка, тапки, тачка, огород,
Сначала дочь, потом наоборот,—
А если мужа нет, так даже хуже.
На той стене теперь висит Мане.
Вот этой чашки не было при мне.
Из этой вазы я вкушал повидло.
Где стол был яств — не гроб, но гардероб.
На месте сквера строят небоскреб.
Фонтана слез в окрестностях не видно.

Да, спору нет, в иные времена
Я завопил бы: прежняя жена,
Любовница, рубашка, дом с трубою!
Как смеешь ты, как не взорвешься ты
От ширящейся, жуткой пустоты,
Что заполнял я некогда собою!
Зато теперь я думаю: и пусть.
Лелея ностальгическую грусть,
Не рву волос и не впадаю в траур.
Вот эта баба с табором семьи
И эта жизнь — могли бы быть мои.
Не знаю, есть ли Бог, но он не фраер.

Любя их не такими, как теперь,
Я взял, что мог. Любовь моя, поверь —
Я мучаюсь мучением особым:
Я помню каждый наш с тобою час.
Коль вы без нас — как эта жизнь без нас,
То мы без вас — как ваша жизнь за гробом.
Во мне ты за троллейбусом бежишь,
При месячных от радости визжишь,
Швыряешь морю мелкую монету,
Читаешь, ноешь, гробишь жизнь мою,—
Такой ты, верно, будешь и в раю.
Тем более, что рая тоже нету.

Кинозал, в котором вы вместе грызли кедрач
И ссыпали к тебе в карман скорлупу орехов.
О деталь, какой позавидовал бы и врач,
Садовод при пенсне, таганрогский выходец Чехов!

Думал выбросить. И велик ли груз — скорлупа!
На троллейбусной остановке имелась урна,
Но потом позабыл, потому что любовь слепа
И беспамятна, выражаясь литературно.

Через долгое время, в кармане пятак ища,
Неизвестно куда и черт-те зачем заехав,
В старой куртке, уже истончившейся до плаща,
Ты наткнешься рукою на горстку бывших орехов.

Так и будешь стоять, неестественно прям и нем,
Отворачиваясь от встречных, глотая слезы…
Что ты скажешь тогда, потешавшийся надо всем,
В том числе и над ролью детали в структуре прозы?

Душа под счастьем спит, как спит земля под снегом.
Ей снится дождь в Москве или весна в Крыму.
Пускает пузыри и предается негам,
Не помня ни о чем, глухая ко всему.

Душа под счастьем спит. И как под рев метельный
Ребенку снится сон про радужный прибой,—
Так ей легко сейчас весь этот ад бесцельный
Принять за райский сад под твердью голубой.

В закушенных губах ей видится улыбка,
Повсюду лед и смерть — ей блазнится уют.
Гуляют сквозняки и воют в шахте лифта —
Ей кажется, что рай и ангелы поют.

Пока метался я ночами по квартире,
Пока ходил в ярме угрюмого труда,
Пока я был один — я больше знал о мире.
Несчастному видней. Я больше знал тогда.

Я больше знал о тех, что нищи и убоги.
Я больше знал о тех, кого нельзя спасти.
Я больше знал о зле — и, может быть, о Боге
Я тоже больше знал, Господь меня прости.

Теперь я все забыл. Измученным и сирым
К лицу всезнание, любви же не к лицу.
Как снегом скрыт асфальт, так я окутан миром.
Мне в холоде его тепло, как мертвецу.

…Земля под снегом спит, как спит душа под счастьем.
Туманный диск горит негреющим огнем.
Кругом белым-бело, и мы друг другу застим
Весь свет, не стоящий того, чтоб знать о нем.

Блажен, кто все забыл, кто ничего не строит,
Не знает, не хранит, не видит наяву.
Ни нота, ни строка, ни статуя не стоит
Того, чем я живу, — хоть я и не живу.

Когда-нибудь потом я вспомню запах ада,
Всю эту бестолочь, всю эту гнусь и взвесь,—
Когда-нибудь потом я вспомню все, что надо.
Потом, когда проснусь. Но я проснусь не здесь.