Дмитрий Быков - Последнее время

В этой связке ключей половина
Мне уже не нужна.
Это ключ от квартиры жены, а моя половина
Мне уже не жена.

Это ключ от моей комнатенки в закрытом изданье,
Потонувшем под бременем неплатежей.
Это ключ от дверей мастерской, что ютилась в разрушенном зданье
И служила прибежищем многих мужей.

О, как ты улыбался, на сутки друзей запуская
В провонявшую краской ее полутьму!
Мне теперь ни к чему мастерская,
А тебе, эмигранту, совсем ни к чему.

Провисанье связующих нитей, сужение круга.
Проржавевший замок не под силу ключу.
Дальше следует ключ от квартиры предавшего друга:
И пора бы вернуть, да звонить не хочу.

Эта связка пять лет тяжелела, карман прорывая
И призывно звеня,
А сегодня лежит на столе, даровым-даровая,
Словно знак убывания в мире меня.

В этой связке теперь — оправданье бесцветью, безверью,
Оскуденью души, — но ее ли вина,
Что по капле себя оставляла за каждою дверью
И поэтому больше себе не равна?

Помнишь лестниц пролеты, глазков дружелюбных зеницы
На втором, на шестом, на седьмом этаже?
О, ключей бы хватило — все двери открыть, все границы,
Да не нужно уже.

Нас ровняют с асфальтом, с травой, забивают, как сваю,
В опустевшую летом, чужую Москву,
Где чем больше дверей открываю, тем больше я знаю,
И чем больше я знаю, тем меньше живу.

Я остался при праве своем безусловном —
Наклоняться, шепча,
Над строфою с рисунком неровным,
Как бородка ключа.

Остается квартира,
Где прозрачный настой одиноких ночей
Да ненужная связка, как образ познания мира,
Где все меньше дверей и все больше ключей.

Финал любовной кинодрамы:
Герой в вагоне, у окна,
Его лицо в квадрате рамы
Плывет, помятое со сна,
Сквозь отраженье панорамы,
Которая ему видна.

Разбег случился накануне.
Тянули оба, изводясь,
Природа распускала нюни,
Но наконец подобралась,
И выпал снег — пытаясь втуне
Припрятать смерзшуюся грязь.

И в мире ясном, безысходном,
Где больше нечего решать,
Пора учиться быть свободным,
И не служить, и не мешать,
И этим воздухом холодным,
Прозрачным, заново дышать.

Потом — отчаянье. А ныне —
Блаженный холод пустоты.
На бледной утренней равнине
Торчат безлистые кусты,
И выражают не унынье
Его небритые черты,

Но примирение. «Ну ладно».
А из динамика в стене
Несется «Горная лаванда» —
Мотивчик, радостный вполне,
Или подобная баланда
На память о тебе и мне.

Так, по свершении разбега,
Он курит и глядит в окно,
В сиянье утреннего снега,—
А так как дело решено,
То там и альфа, и омега,
Конец с началом заодно.

И не обиды, не проклятья,
Не ревность, не вчерашний стыд,—
Но снежный свет жизнеприятья
Глаза герою холодит,
Пока за всеми без изъятья
Безмолвно камера следит.

Так давно, так загодя начал с тобой прощаться,
Что теперь мне почти уже и не страшно,
Представлял, что сначала забуду это, потом вот это,
Понимал, что когда-нибудь все забуду,
И останется шрамик, нательный крестик, ноющий нолик,
Но уж с ним я как-то справлюсь, расправлюсь.
Избегали сказок, личных словечек, ласковых прозвищ,
Чтоб не расслабляться перед финалом.
С первых дней, не сговариваясь, готовились расставаться,
Понимая, что надо действовать в жанре:
Есть любовь, от которой бывают дети,
Есть любовь, заточенная на разлуку.
Все равно что в первый же день, приехав на море,
Собирать чемоданы, бросать монетки,
Печально фотографироваться на фоне,
Повторять на закате: прощай, свободная ты стихия,
Больше я тебя не увижу.

А когда и увижу, уже ты будешь совсем другая,
На меня посмотришь, как бы не помня,
Потому что уже поплакали, попрощались,
И чего я тут делаю, непонятно.
Постоял на пляже, сказал цитатку, швырнул монетку,
Даже вместе снялись за пятнадцать гривен,
Для того ты и есть: сказать — прощай, стихия, довольно.
А зачем еще? Не купаться же, в самом деле.

Жить со мной нельзя, я гожусь на то, чтоб со мной прощаться,
Жить с тобой нельзя, ты еще честнее,
Ты от каждой подмены, чужого слова, неверной ноты
Душу отдергиваешь, как руку.
Жить с тобой нельзя: умирать хорошо, остальное трудно,
Я же сам сказал, твой жанр — расставанье.
Жить вообще нельзя, но никто покуда не понял,
А если и понял, молчит, не скажет,
А если и скажет — живет, боится.

И не надо врать, я любил страну проживанья,
Но особенно — из окна вагона,
Провожая взглядом ее пейзажи и полустанки,
Улыбаясь им, пролетая мимо.
Потому и поезд так славно вписан в пейзаж российский,
Что он едет вдоль, останавливается редко,
Остановок хватает ровно, чтобы проститься:
Задержись на миг — и уже противно,
Словно ты тут прожил не три минуты, а два столетья,
Насмотревшись разора, смуты, кровопролитья,
Двадцать улиц снесли, пятнадцать переименовали,
Ничего при этом не изменилось.

Ты совсем другое. Прости мне, что я про это.
Ты не скука, не смута и не стихия.
Просто каждый мой час с тобою — такая правда,
Что день или месяц — уже неправда.
Потому я, знаешь ли, и колеблюсь,
Допуская что-нибудь там за гробом:
Это все такая большая лажа,
Что с нее бы сталось быть бесконечной.

Нас разводит с тобой. Не мы ли
Предсказали этот облом?
Пересекшиеся прямые
Разбегаются под углом.

А когда сходились светила,
Начиная нашу игру,—
Помнишь, помнишь, как нас сводило
Каждый день на любом углу?

Было шагу не сделать, чтобы
Не столкнуться с тобой в толпе —
Возле булочной, возле школы,
Возле прачечной и т. п.

Мир не ведал таких идиллий!
Словно с чьей-то легкой руки
По Москве стадами бродили
Наши бледные двойники.

Вся теория вероятий
Ежедневно по десять раз
Пасовала тем виноватей,
Чем упорней сводили нас.

Узнаю знакомую руку,
Что воспитанникам своим
Вдруг подбрасывает разлуку:
Им слабо разойтись самим.

Расстоянье неумолимо
Возрастает день ото дня.
Я звоню тебе то из Крыма,
То из Питера, то из Дна,

Ветер валит столбы-опоры,
Телефонная рвется связь,
Дорожают переговоры,
Частью замысла становясь.

Вот теперь я звоню из Штатов.
На столе счетов вороха.
Кто-то нас пожалел, упрятав
Друг от друга и от греха.

Между нами в полночной стыни,
Лунным холодом осиян,
Всею зябью своей пустыни
Усмехается океан.

Я выкладываю монеты,
И подсчитываю расход,
И не знаю, с какой планеты
Позвоню тебе через год.

Я сижу и гляжу на Спрингфилд
На двенадцатом этаже.
Я хотел бы отсюда спрыгнуть,
Но в известной мере уже.

Когда бороться с собой устал покинутый Гумилев,
Поехал в Африку он и стал охотиться там на львов.
За гордость женщины, чей каблук топтал берега Невы,
За холод встреч и позор разлук расплачиваются львы.

Воображаю: саванна, зной, песок скрипит на зубах…
Поэт, оставленный женой, прицеливается. Бабах.
Резкий толчок, мгновенная боль… Пули не пожалев,
Он ищет крайнего. Эту роль играет случайный лев.

Любовь не девается никуда, а только меняет знак,
Делаясь суммой гнева, стыда и мысли, что ты слизняк.
Любовь, которой не повезло, ставит мир на попа,
Развоплощаясь в слепое зло (так как любовь слепа).

Я полагаю, что, нас любя, как пасечник любит пчел,
Бог недостаточной для себя нашу взаимность счел,—
Отсюда войны, битье под дых, склока, резня и дым:
Беда лишь в том, что любит одних, а палит по другим.

А мне что делать, любовь моя? Ты была такова,
Но вблизи моего жилья нет и чучела льва.
А поскольку забыть свой стыд я еще не готов,
Я, Господь меня да простит, буду стрелять котов.

Любовь моя, пожалей котов! Виновны ли в том коты,
Что мне, последнему из шутов, необходима ты?
И, чтобы миру не нанести слишком большой урон,
Я, Создатель меня прости, буду стрелять ворон.

Любовь моя, пожалей ворон! Ведь эта птица умна,
А что я оплеван со всех сторон, так это не их вина.
Но, так как злоба моя сильна и я, как назло, здоров,—
Я, да простит мне моя страна, буду стрелять воров.

Любовь моя, пожалей воров! Им часто нечего есть,
И ночь темна, и закон суров, и крыши поката жесть…
Сжалься над миром, с которым я буду квитаться за
Липкую муть твоего вранья и за твои глаза!

Любовь моя, пожалей котов, сидящих у батарей,
Любовь моя, пожалей скотов, воров, детей и зверей,
Меня, рыдающего в тоске над их и нашей судьбой,
И мир, висящий на волоске, связующем нас с тобой.