Владимир Набоков - Трагедия господина Морна. Пьесы. Лекции о драме
216
Вагабундова. — Речь этого персонажа представляет собой модернизированный раёшник балагана (ср. слова Любови: «Почему нужно из всего этого делать какой-то кошмарный балаган»). С. Сендерович и Е. Шварц трактуют образ Вагабундовой как «персонификацию балагана смерти», она «пришла посмотреть на смерть героя, и смерть — ее главная тема… О ее балаганном происхождении говорит ее фамилия — старинные кукольники-балаганщики были бродягами, вагабондами, или, на немецкий лад, вагабундами…» (С. Сендерович, Е. Шварц. Балаган смерти: заметки о романе B. В. Набокова «Bend Sinister». С. 356). Из многочисленных драма тических произведений, где персонифицированная смерть вводилась в круг персонажей, которые могли повлиять на образ Вагабундовой, помимо «Балаганчика» Блока, следует указать на «арлекинаду» Н. Евреинова «Веселая смерть», в которой появляется «Смерть с ухватками балаганной героини…» (см.: Н. Н. Евреинов. Драматические сочинения. СПб.: Издательство Бутковской, 1914. Т. 2. C. 89). В комедии Евреинова «Фундамент счастья» смерть предстает в образе «Черной дамы», которая в финале говорит стихами. В пьесе Рашильд «Madame la Mort» (1891, переведена О. И. Петровской под названием «Госпожа Смерть» и поставлена в театре В. Ф. Комиссаржевской в 1908 г.) смерть персонифицирована как «Женщина в вуали», в авторском определении которой указывается, что «это только образ, а не живое существо» (Французский символизм. Драматургия и театр. СПб.: Гиперион, 2000. С. 86).
217
…Известного Писателя: он стар, львист, говорит слегка в нос… — Несмотря на то что Набоков отрицал наличие прототипа у этого персонажа (см. вводный комментарий к пьесе), некоторые черты И. А. Бунина в нем очевидны. Это, конечно, отнюдь не означает, что Набоков таким образом «свел счеты» с писателем, как безапелляционно утверждал рецензент «Нового русского слова». Вероятно, в этом портрете отразилось впечатление Набокова от встреч с Буниным в Париже в январе 1936 г. и в начале 1937 г. В письме жене от 30 января 1936 г. Набоков рассказывал: «Только я начал раскладываться — было около половины восьмого, — явился в нос говорящий Бунин и, несмотря на ужасное мое сопротивление, „потащил обедать“ к Корнилову — ресторан такой. Сначала у нас совершенно не клеился разговор <…> меня раздражало все, — и его манера заказывать рябчика, и каждая интонация, и похабные шуточки, и нарочитое подобострастие лакеев <…> Я так сердился (что с ним поехал обедать), как не сердился давно, но к концу и потом когда вышли на улицу, вдруг там и сям стали вспыхивать искры взаимности, и когда пришли в Кафе Мюра, где нас ждал толстый Алданов, было совсем весело. <…> Очень мне хорошо рассказывал Ив<ан> Ал<ексеевич>, как он был женат в Одессе, как сын у него шестилетний умер» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. См. также об этой встрече: В. В. Набоков и И. А. Бунин. Переписка / Публ. Р. Дэвиса и М. Д. Шраера // С двух берегов. Русская литература XX века в России и за рубежом. М.: ИМЛИ РАН, 2002. С. 176–177). С середины 1930-х гг. восхищение Набокова Буниным постепенно сменяется критическим отношением: продолжая ценить его как поэта, Набоков пересмотрел свое мнение о нем как прозаике. Весной 1937 г. в Париже Набоков часто встречался с Буниным на людях, причем встречи эти только усиливали взаимное раздражение: «Какой это неприятный господин — Бунин, — писал Набоков жене. — С музой моей он еще туда сюда мирится, но „поклонниц“ мне не прощает» (BCNA. Letters to Vera Nabokov. Весна 1937 г.). Рассказывая жене о «вечеринке» в обществе литераторов, артистов Русского театра и других лиц, объединенных идеей поддержания Русского театра, Набоков нелестно отнесся и о Бунине: «На днях приятненькая была вечеринка, нечего сказать: тра-ла-ла, Алданов во фраке, Бунин в мерзейшем смокинге, Хмара с гитарой и Кедровой, Ильюша <sic> в таких узких штанах, что ноги как две черных колбасы, милая, старая Тэффи — и все это в гнусно-роскошном особняке <…> Ну, конечно, пение пошлейшей „чарочки“, одинокая ваза с шоколадом, крик хозяйки (про меня) „ой, он съедает весь шоколад!“, вид из сплошного окна на остов растущей выставки, на луну. <…> Бунин все изображал мою „надменность“ и потом прошипел: „вы умрете один и в страшных мученьях“» (Там же. 7 марта 1937 г.). Эти слова вложены Набоковым в уста Бунина в сцене обеда в ресторане, описанной в «Других берегах» (гл. 13, 3). 1 апреля 1937 г. Набоков разыграл Бунина, пустив слух, что ночью, пока «он кутил», его квартиру ограбили. Наутро к «весьма сердитому Ивану» прибыли репортеры (BCNA. Letters to Vera Nabokov. 1 апреля 1937 г.). В то время Набоков позволял себе шутливо-ироничные высказывания о Бунине, как, например, в открытке 3. Шаховской, посланной в 1938 г.: «Накануне нашего отъезда, средь ералаша укладки явился к нам Лексеич, нобелевский» (В. В. Набоков и И. А. Бунин. Переписка // С двух берегов. С. 179).
218
Мы встретились на рауте у Н. Н… — Намек на гл. 8 «Евгения Онегина», в которой описан раут у князя N.
219
Я — антидулъцинист: противник сладкого. — Неологизм «антидульцинист» (от лат. dulcis — сладкий; нежный) здесь, по-видимому, иронично намекает на «Dolce stil nuovo» («Новый сладостный стиль»), направление в итальянской поэзии XIII в., воспевавшее в изящных стихах возвышенную любовь к женщине. Вместе с тем «противник сладкого», возможно, намекает также на безымянного персонажа, описанного в сцене раута в «Евгении Онегине»:
Тут был на эпиграммы падкий,
На все сердитый господин:
На чай хозяйский слишком сладкий,
На плоскость дам, на тон мужчин,
На толки про роман туманный,
На вензель, двум сестрицам данный,
На ложь журналов…
(А. С. Пушкин. Полн. собр. соч.: В 10. Т. 5. С. 151–152.)Некоторые из этих предметов вызывают недовольство и Петра Николаевича, приобретающего таким образом черты пушкинского «сердитого господина». Туманному роману соответствует «сказка» Антонины Павловны, раздражающая писателя; двум сестрицам — Люба и Вера; ниже писатель выразит свое недовольство также ложью журналов.
220
…«рогат» значит «богат»… — Ср.: «Они рогато живут — в избытке, богато» (Словарь Даля), «Мужик богатый, что бык рогатый» (В. И. Даль. Пословицы и поговорки русского народа. С. 27).
221
Оставьте, не мешайтесь. — Ср. препирательства Бобчинского с Добчинским в «Ревизоре»: «Бобчинский. Уж не мешайте, пусть я расскажу, не мешайте!» (Н. В. Гоголь. Полн. собр. соч.: В 23 т. Т. 4. С. 17).
222
«Воскресающий Лебедь» — иронично переиначенное название знаменитого балетного номера М. М. Фокина «Умирающий лебедь» (1908) на музыку К. Сен-Санса, поставленного для А. П. Павловой. В 1917 г. вышел фильм «Умирающий лебедь. Трагическая новелла», с балериной В. Каралли в роли немой танцовщицы Гизеллы (реж. Е. Бауэр). В этом фильме показан художник, одержимый идеей изобразить на полотне смерть. Он уговаривает позировать ему несчастную Гизеллу, известную исполнительницу танца «Умирающего лебедя». Картина близится к концу, но в это время Гизелла встречает человека, в которого влюбляется, и приходит на последний сеанс полная жизни. Художник, видя крушение своего замысла, в маниакальном припадке душит Гизеллу, застывшую перед ним в позе умирающего лебедя (см.: Великий кинемо. Каталог сохранившихся игровых фильмов России 1908–1919. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 355). В одном из отзывов на картину упоминаются эскизы скелетов в мастерской художника, «влюбленного в смерть» (Там же. С. 356). В эскизах к нью-йоркской постановке «События», выполненных М. Добужинским, в мастерской Трощейкина на переднем плане изображен скелет в женской шляпе (воспроизведены в: N84. Р. 264).
223
…умирающий Лазарь… — Контаминация названия балетного номера «Умирающий лебедь» с евангельским сюжетом о воскрешении Лазаря. Кроме того, здесь, возможно, кроется аллюзия на «Преступление и наказание» Ф. М. Достоевского. В ряде реплик персонажей «События» прослеживается подтекст романов Достоевского, которым близка сама атмосфера «надрыва», созданная Трощейкиным. Упоминание Лазаря отсылает к одной из ключевых сцен в «Преступлении и наказании», когда Раскольников просит Соню почитать о «воскрешении Лазаря», о чем он затем вспоминает в эпилоге. Именно на это место в романе Достоевского Набоков впоследствии указал как на самое слабое:
«Мне было двенадцать лет, когда <…> я впервые прочел „Преступление и наказание“ и решил, что это могучая и волнующая книга. Я перечитал ее, когда мне было 19, в кошмарные годы Гражданской войны в России, и понял, что она затянута, нестерпимо сентиментальна и дурно написана. В 28 лет я вновь взялся за нее, так как писал тогда книгу, где упоминался Достоевский. Я перечитал ее в четвертый раз, готовясь к лекциям в американских университетах. И лишь совсем недавно я, наконец, понял, что меня так коробит в ней.