Анна Брэдстрит - Поэзия США

Этим вечером, слоняясь по переулкам с больной головой
                 и застенчиво глядя на луну, как я думал о тебе, Уолт
                 Уитмен!
Голодный, усталый, я шел покупать себе образы
                 и забрел под неоновый свод супермаркета и вспомнил
                 перечисленье предметов в своих стихах.
Что за персики! Что за полутона! Покупатели вечером
                 целыми семьями! Проходы набиты мужьями! Жены
                 у гор авокадо, дети среди помидоров! — и ты, Гарсия
                 Лорка, что ты делал среди арбузов?

Я видел, как ты, Уолт Уитмен, бездетный старый
                 ниспровергатель, трогал мясо на холодильнике
                 и глазел на мальчишек из бакалейного.
Я слышал, как ты задавал вопросы: кто убил поросят?
                 Сколько стоят бананы? Ты ли это, мой ангел?
Я ходил за тобой по блестящим аллеям консервных
                 банок, и за мною ходил магазинный сыщик.
Мы бродили с тобой, одинокие, мысленно пробуя
                 артишоки, наслаждаясь всеми морожеными
                 деликатесами, и всегда избегали кассиршу.

Куда мы идем, Уолт Уитмен? Двери закроются через час.
                 Куда сегодня ведет твоя борода?
(Я беру твою книгу и мечтаю о нашей одиссее
                 по супермаркету и чувствую — все это вздор.)
Так что — мы будем бродить всю ночь по пустынным
                 улицам? Деревья бросают тени на тени, в домах
                 гаснет свет, мы одни.
Что же, будем идти домой мимо спящих синих
                 автомобилей, мечтая об утраченной Америке любви?
О дорогой отец, старый седобородый одинокий учитель
                 мужества, какая была у тебя Америка, когда Харон
                 перевез тебя на дымящийся берег и ты стоял
                 и смотрел, как теряется лодка в черных струях Леты?

Я бродил по берегу грязной консервной свалки, и уселся
                 в огромной тени паровоза «Сазерн Пасифик»,
                 и глядел на закат над коробками вверх по горам,
                 и плакал.
Джек Керуак сидел рядом со мной на ржавой изогнутой
                 балке, друг, и мы, серые и печальные, одинаково
                 размышляли о собственных душах в окружении
                 узловатых железных корней машин.
Покрытая нефтью река отражала багровое небо, солнце
                 садилось на последние пики над Фриско, в этих
                 водах ни рыбы, в горах — ни отшельника, только мы,
                 красноглазые и сутулые, словно старые нищие у реки,
                 сидели, усталые, со своими мыслями.
— Посмотри на Подсолнух, — сказал мне Джек, — на фоне
                 заката стояла бесцветная мертвая тень, большая, как
                 человек, возвышаясь из кучи старинных опилок —
— я приподнялся, зачарованный — это был мой первый
                 подсолнух, память о Блейке — мои прозрения —
                 Гарлем
и Пекла Ист-Ривер, и по мосту лязг сандвичей
                 Джоза Гризи, тупики детских колясок, черные
                 стертые шины, забытые, без рисунка, стихи
                 на речном берегу, горшки и кондомы, ножи — все
                 стальные, но не нержавеющие, — и лишь эта липкая
                 грязь и бритвенно острые артифакты[145] отходят
                 в прошлое —
серый Подсолнух на фоне заката, потрескавшийся,
                 унылый и пыльный, и в глазах его копоть и смог
                 и дым допотопных локомотивов —
Венчик с поблекшими лепестками, погнутыми
                 и щербатыми, как изуродованная корона, большое
                 лицо, кое-где повыпали семечки, скоро он станет
                 беззубым ртом горячего неба, и солнца лучи погаснут
                 в его волосах, как засохшая паутина,
листья торчат из стебля, как руки, жесты из корпя
                 в опилках, осыпавшаяся известка с ветвей, мертвая
                 муха в ухе,
несвятая побитая вещь, мой подсолнух, моя душа, как
                 тогда я любил тебя!
Эта грязь была не людской грязью, но грязью смерти
                 и человеческих паровозов,
вся пелена пыли на грязной коже железной дороги, этот
                 смог на щеке, это веко черной нужды, эта покрытая
                 сажей рука или фаллос или протуберанец
                 искусственной — хуже, чем грязь, — промышленной —
                 современной — всей этой цивилизации, запятнавшей
                 твою сумасшедшую золотую корону, —
и эти туманные мысли о смерти, и пыльные безлюбые
                 глаза и концы, и увядшие корни внизу, в домашней
                 куче песка и опилок, резиновые доллары, шкура
                 машины, потроха чахоточного автомобиля, пустые
                 консервные банки со ржавыми языками набок, — что
                 еще мне сказать? — импотентский остаток сигары,
                 влагалища тачек, молочные груди автомобиля,
                 потертая задница кресла и сфинктер динамо — все
                 это
спрелось и мумифицировалось вкруг твоих корней —
                 и ты стоишь предо мною в закате, и сколько величья
                 в твоих очертаньях!
О совершенная красота подсолнуха! Совершенное
                 счастье бытия подсолнуха! Ласковый глаз природы,
                 нацеленный на хиповатое ребрышко месяца, проснулся
                 живой, возбужденно впивая в закатной тени золотой
                 ветерок ежемесячного восхода!
Сколько мух жужжало вокруг тебя, не замечая твоей
                 грязи, когда ты проклинал небеса железной дороги
                 и свою цветочную душу?
Бедный мертвый цветок! Когда позабыл ты, что ты
                 цветок? Когда ты, взглянув на себя, решил, что ты
                 бессильный и грязный старый локомотив, призрак
                 локомотива, привиденье и тень некогда всемогущего
                 дикого американского паровоза?
Ты никогда не был паровозом, Подсолнух, ты был
                 Подсолнухом!
А ты, Паровоз, ты и есть паровоз, не забудь же!
И, взяв скелет подсолнуха, я водрузил его рядом с собою,
                 как скипетр,
и проповедь произнес для своей души, и для Джека, и для
                 всех, кто желал бы слушать:
— Мы не грязная наша кожа, мы не наши страшные,
                 пыльные, безобразные паровозы, все мы душою
                 прекрасные золотые подсолнухи, мы одарены
                 семенами, и наши голые волосатые золотые тела при
                 закате превращаются в сумасшедшие черные тени
                 подсолнухов, за которыми пристально и вдохновенно
                 наблюдают наши глаза в тени безумного кладбища
                 паровозов над грязной рекой при свете заката
                 над Фриско.

                 Порой, когда глаза мои краснеют,
я забираюсь на крышу небоскреба Эр-Си-Эй
                 и смотрю на мой мир, Манхаттан —
                       мои дома́, улицы-очевидцы моих похождений,
                             мансарды, диваны, квартиры без горячей воды
— там, на Пятой авеню, ее я тоже имею в виду,
                 с муравьями автомобилей, желтыми такси,
                           пешеходами, величиной с шерстинку, —
панорама мостов, восход над механикой Бруклина,
                 закат над Нью-Джерси, где я родился,
                           и Патерсоном, где я играл с муравьями, —
мои недавние любвишки на 15-й улице,
                 мои любови на Нижнем Ист-Сайде,
                          мои некогда громкие похождения на Бронксе,
                                                                           вдали —
тропинки пересекаются на невидимых улицах,
                 моя жизнь подытоживается, мои отлучки
                          и восторги в Гарлеме —
— солнце светит на все, чем я завладел
одним взглядом отсюда до горизонта,
                 до последней моей бесконечности —
                            там, где вода океана.

Грустный,
              вхожу я в лифт,
                              и спускаюсь в раздумии,
и бреду тротуаром, вглядываясь во все людские
                              машинные стекла и лица,
                        ищу того, кто может любить,
и останавливаюсь, ошеломленный,
              перед витриной с автомобилями,
стою, уйдя в себя, созерцаю,
                                               а сзади меня
             по Пятой авеню движутся автомобили,
                        ожидая мгновенья, когда…

Пора домой, приготовить ужин, послушать по радио
                  романтические известия о войне.

                       …все движение остановится.
Я иду по безвременью, испытывая тоску жизни,
                 нежность сочится сквозь здания,
                          мои пальцы ощупывают лицо реальности,
                 по моему собственному лицу, отраженному
                          в уличном зеркале, текут слезы — сумерки —
                                     мне не хочется
ни конфет, ни духовного общения
                 под японскими абажурами —

Смятенный обступившими его картинами,
                 Человек пробирается по улице
                          мимо коробок, газет,
                                        галстуков, дивных костюмов —
                          навстречу желанью.
Мужчины, женщины текут по тротуарам,
                 тикают красные огоньки, время торопится,
                          машины торопятся —
и все эти пересекающиеся стриты
                 и авеню,
                          гудящие, бесконечные,
                                 ведут сквозь спазмы заторов,
                                                крики и скрежет машин
мучительным путем
                 за город, к кладбищу,
                          к тишине
                                    на смертном одре или на горной вершине,
                 которую я однажды увидел,
                          которой я не достиг
и не достигну в будущем,
когда исчезнет весь тот Манхаттан, который я только
                                                                           что видел.