Лев Роднов - Журнал «День и ночь» 2010-1 (75)

Ненастно. Кладбище. Колодец.
День провалился. Пустота.
Позади усердно молятся,
И крестятся, и говорят.

Стоят задумчивые дети,
Понять пытаются — никак.
Тихонько! Маленькая лестница —
одна ступенька. Мрак.

Венок венчает тело с осенью,
С землёй, с воронами. Вчера
Он был. Сегодня проседью
Снег в тёмно-русых волосах

Пишите! Дождиком по стёклам.

Целуешь в ушки —
Мурашки душат.
Спокойной ночи! —
И сон нарушен.
Ничто не нужно,
Никто не нужен.
Лишь только ты
И километры телефонного провода. —
Би-би-биииии…

Раскрошен в детальки, в винтики,
В осколки зеркал банальные,
Мир в раздолбанном видике
Всё крутится — и это главное!

Небо — обои ромбиком,
Солнце — паук за дверцею,
Такой небритый, с горбиком,
Только улыбкой и светится.

Стол, исковерканный мыслями
Или бездарной безделицей,
Словно земля под листьями,
На зелень часов надеется.

Часики тикают-такают,
Фиксируют изменения:
Одно за другим поколения…
А может быть, просто квакают?

А может — кассету с плеером?
А может — стакан с мороженым?
Эх, снова весне поверила,
Из этих осколков сложенной.

Я летала, южный ветер
Обрывал с меня пальто.
Был февраль лучист и весел,
Хоть с метелью — всё равно!

Не писалось — не хотелось
Счастье тратить на слова.
Раскрылатая незрелость —
Разболелась голова:

Южный ветер через уши
Выдул все мои мозги.
С пустотою стало хуже
Без растаявшей тоски.

Без растаявшего снега
Падать больно с облаков.
Что ж, безумною калекой
Приземлюсь среди стихов

Потерпи, я скоро уйду.
И молекулы воздуха примут привычные позы,
Чтоб тупым безразличием встретить другую беду,
И в часах снова тихо затикают-такают слёзы.

Не одёргивай штор! Осторожно, собьёшь паутину,
Не гляди из окна, когда я на него обернусь,
Никогда не играй, не пиши ни стихи, ни картины,
Не мечтай, не забудь про свою сероглазую грусть.

Потерпи, я уйду от тебя очень скоро.
Унесу за собой запах солнца и шорох волос,
Я всего лишь твой сон, я приснилась, и это бесспорно,
Я всего лишь хочу, чтоб тебе так же мирно спалось.

Всё смешалось. Под ногами
Стало больше света, чем вверху.
Мир укутан тёплыми снегами,
Небо нянчит солнце облаками,
И оно не плачет поутру.

Отдавая дань последним сводкам,
Пробредет по городу метель,
Как всегда, немыслимой походкой,
В рукавицах, в шерстяных колготках…
В белом месиве увязнет белый день.

А когда на небе и на кухне
Лунный блинчик мирно зашкворчит,
Как всегда, в районе свет потухнет.
Кто ругнётся, кто глаза потупит,
Кто зажжёт свечу и промолчит.

И мечтая о грядущем лете,
Приведём в порядок календарь.
Чай с малиной, и под мышкой дети,
И опять кончается февраль.

и внезапно поймёшь, как мучительно всё заверчено,
фотографируя взглядом раннюю синеву
сумерек. серебрящиеся навершия
труб. эти трубы и крыши. мёрзнущую Неву.
дым, застывающий в небе. кильватер праздника —
осыпи ёлок, редкие фонари.
разом охватишь и вдруг понимаешь — разное.
видишь себя внутри.

вдруг понимаешь, что время — твоя материя,
вязкое сопротивление, плоть борьбы.
что золотые низки с бусинами-потерями
ярче других любых,
и что любимый, единственный в своём роде,
милое сердце, родная душа, фантом,
делает всё не то. и на этом вы сходитесь.
ты точно так же делаешь всё не то.

ты из всего, что дано, берёшь — что заказано.
черпаешь слой за слоями внутренней немоты,
пусть заполняют пространство мечты и разума
книги. воображаемые коты.
пироги в воскресенье. часы в абажурном свете.
мирная повторяемость сонных фраз.
всё, что так важно. ты делаешь всё, чтобы этого
не было, не получалось. здесь и сейчас.

ибо твоё откажет в счастливых средах.
ибо твоё — твой голос и твой живот —
малопривычны к простому. ты — сумасшедший шредер,
распускающий мир на нарезку из слов. и вот
естествознатель ещё, полоумный физик,
вычисляющий, сколько раз надобно — так и так —
грохнуть этот хрустальный шар,
этот дар совершенной жизни,
чтобы разбился.

и выбросил белый флаг
твой паразит, окаянный твой — будьте-нате…

а всё равно будешь чуять, едва жива,
как, не мигая, молчит этот внутренний наблюдатель.
ищет слова.

это то что сидит внутри
это внутренний лабиринт
это бездна без минотавра
не смотри в неё не смотри

это то что живёт во мне
не отбрасывая теней
есть и пить молодец не просит
тихо дремлет на самом дне

так-то вроде простая баба
с ранним проблеском седины
зажигаю по жизни слабо
заурядная, как блины

в нужном месте имею узость
в нужном энную ширину
не чураюсь простых союзов
не вступаю ни с кем в войну

но прорвётся всегда не в срок
не заткнёшь ананасом рот
вечно ляпнет чего попало
со значением между строк

это просто как дождь и снег
это можно смотреть в окне
мне же мал золотник да дорог
заховаю и нет как нет

и живи на своём краю
свято веруя в ай лав ю
как в обрывки других материй
из которых фантомы шьют

солнце слепит глаза — иди
правда режет глаза — иди
не оглядывайся заманит
не задерживайся
в груди

забывается всё телесное всё живое
всё что надвое разделено умножалось вдвое
лето сдаёт меня осени без конвоя
только память зрачка цепляется за июнь
где жизнь твоя как ранение ножевое
вспарывает мою

резано колото бережно безутешно
нежно ты помнишь как это было нежно
на том краю земли
где под времени прессом слиплись встречаразлука
если память руки забывает вторую руку
самый воздух вокруг болит

воздух в котором мы заведены кругами
по часовой
грабли свои пересчитывая ногами
черенки головой

будто бы ожидая что кто-то третий
скажет иди сюда здесь нора тепло
здесь я укрою тебя — и тебя — от смерти
здесь за пределом слов

а покуда стеклянный шар от стеклянной стенки
вновь оттолкнувшись катится в никуда
и кармин наших тел победили уже оттенки
холода: асбест иней туман слюда

и непонятно (разглядываю заусеницы
на пальцах забывших наощупь твоё плечо)
почему в этот раз ножевым зацепило сердце
именно а не что-нибудь там ещё

говоришь сам себе, что прошла зима,
пережил то, что смог; что не смог, — оставил
так, как есть; не сошёл до конца с ума,
закалился в процессе не хуже стали,
вышел в мир, осмотрелся, раскрыл ладонь —
подкормить голубей у седой скамейки,
рассказал им, что свил сам с собой гнездо
там, внутри, где прописан до самой смерти,
рассказал им, что видел плохие сны,
что на кухне пригрелся у батареи,
но зимы не растопишь ничем земным,
а земное в тебе, говоришь, стареет…
рассказал бы ещё, но в ушах свистит,
и карман обмелел, и ладонь пустая…
иногда для того, чтобы всех простить,
одного воскресения не хватает.

и когда ты стоял прижавшись
к ограждению на мосту
глядя как грохоча ужасно
поезд сыплется в темноту

и когда на тебя дохнуло
сквозняком из других глубин
пробрало ли подземным гулом
утешался ли что любим

поспешил ли нарезать водки
прослезился ль ночным письмом
что ты понял своим коротким
голубиным своим умом

отдавать целовать не охать
не считать за плечом теней
а потом налетает грохот
и утягивает в тоннель

портятся отношения с тишиной.
все умолчания перестают быть мной.
это ещё не рупор, но шаг к трибуне.
как говорил один милый, «ты говори,
ибо, когда я скажу, что в моём „внутри“,
места уже не будет».

пользуйся этой спиной, этим плечом.
пользуйся тем, что я пока ни о чём.
тем, что сижу за стеной своей тишины и
отгородилась листом, монитором, холстом,
чтобы любое, выплеснувшись, потом
жило с моей стороны,

так скопидомно, по-жмотски — во мне, со мной,
переполняя копилку стихов и снов.
места не хватит — значит, пора расти.
так что, когда я впою ещё пару нот,
бойся любой, кто осмелится подойти
ближе шагов пяти.