Юлия Мамочева - Душой наизнанку

Я в последние дни — чересчур о своих проблемах.
В раж вхожу, похвалясь в выраженьях мосластых,
                 бессмысленных,
Точно нищая армия — количеством военнопленных,
Как блатной институтик — числом неповинно
                   отчисленных.

Я в последние дни — зажалелась до кожной ржавчины,
Жалом жалости к пошлой себе выжгла помыслы
                      добрые.
Так что времени жить да писать теперь недостаточно,
Так что нынче нытьё лишь одно ко двору да вовремя.

А ведь хочется снова слова воздвигать, как крепости,
Чтобы пахли стихи изголовною музыкой космоса!..
Наземь рухнуть, сорвавшись с креста повседневной
                    нелепости,
И воскреснуть, раскрывшись глазами доброго
                     помысла.

Я не люблю, чтоб была превышена мера:
Легче просыпаться ситом, чем выспаться сытым,
Ибо кому-то моя разгульная эра —
Точно выходит боком дефис дефицитом.

Пир у меня? Пояс чей-то стянулся туже.
Бьюсь об заклад: коль нашарить случится клад,
Фатум кого-то в отместку посадит в лужу,
Ложью заманит на ложе прокрустово, гад.
Думает Фатум: «Всех осчастливить не сдюжу;
А раскрошусь по грошу — кто же станет богат?»

Негодованье оскалится бездной вопросов:
Всякому по копейке? Вскипает общество!
Мало! Народу неймётся, а только ропщется:
Каждый второй — суфлёр, каждый третий — философ.

Фатум, не мучься; отметил ещё Ломоносов:
Здесь появилось — значит, вон там закончится.

Фат, Ломоносов-то — был посол полномочный:
Старого века, старой северной вотчины.
Был он посол; мы же слабого, друг, посола:
Даже злословить не каждый умеет соло.

Только из общей бочки — нестройным хором —
Бога покличем Чёртом, дарителя — вором
В пику безмерно-мирным переговорам.

Мера должна быть и морю, и миру, и мареву,
Нищенству нищего, барству борзого барина.
Чтоб не солить ни единому слою социума:
Мера — на систолы сердца, на сладость солнца.
Всем по копеечке — просто чтобы не ссориться!

Чтобы всяк на гроше принцессил, как на горошине!
Всем чтобы поровну — порванной в порции жизни!

…
Слушаете до сих пор? Дело в моей харизме,
Как сообщает каждый третий опрошенный.
Что-то я нынче занозлив, и слог мой низмен,
Что-то я в слишком глубоком, пардон, коммунизме —
Всем насулил-то по крошке всего хорошего!
Так не пойдёт, господа. Начинаю сызнова.

По существу, мне порядок сегодняшний нравится:
Был бы я — Фатум, оставил всё так же бы, в принципе:
Умный родился? К чёрту! Дурак — отравится.
Стерва-судьбина? К чёрту! Зато — красавица!

Всё окупается; главное — не торопиться.

Знаете, я вот всюду ищу положительное:
Даже на злых языках — чтоб они отсохли!
Четверть интервьюированных долгожителей —
Это приверженцы славной моей философии.

Стоит её рассмотреть на конкретном примере:
Измождён в универе, издождён до последней нитки,
Я, поглядите, лишь укрепился в вере:
Кто-то в этот же миг, для меня — бледноватый
                    да жидкий,
Присягает на верность румяной разгульной эре.
Представляю — и пытка утратила прелесть пытки.

Я видел тебя — едва ль далеко:
В паре песен от Тёплого Стана
Висел ты в выси, разодетый в трико,
Мерцаньем пыля неустанно.

Луна была круглая, как молоко
В подзорной трубе стакана.

Ты реял под нею, король-акробат,
На нити, на ноте, коль нота — канат.
Звездистым отдавшись водам,
Качаем текущим годом —
Над спящим земным народом.

Луна была прорубь: сулила возврат
Туда, откуда ты родом.

Пробоину выжег в полу ты своём —
Дыру в потолке надземном.
Плеснул любопытством в круглый проём,
Как будто белёсым зельем.

И нынче, бродя по безлюдному дну,
Я снизу глядел, император, —
На млечное небо твоё в луну,
Как будто в иллюминатор.

Оно, не вмещаясь в глазок целиком,
Живой полыхая белью,
На спящую землю лилось молоком,
Лилейною акварелью.

И ты, обхвативши те струи тайком,
На них колокольным сновал языком.
Сквозь прорубь сочился твой ласковый дом,
Влекомый земной постелью.

…Сквозь прорубь ты сверху со светом проник
Под звёздность чёрной коросты.
Оттуда, где вечность первична, как миг, —
Туда, где привычны погосты.

Проник и завис на молочных струях лучей;
Там был королем ты.
Здесь, словно ночь, — ничей.

…
Темнел надо мной ледяной потолок
И грань меж мирами моргала.
Был нижний из них — мой подлунный острог,
Был верхний — твоя Вальгалла.

Моргающим звёздам туман потакал,
Бессловьем клубясь тяжёлым…
В пробоину небо лилось с потолка,
Что был тебе прежде полом.
Лавиною лунного молока
Ты взят на чужбине в полон.

…
Взбирайся домой, император неба иного,
Взбирайся по нитям лучистым мира родного!
Исчезни в пробоине — завтра спустишься снова;
Теперь же — в Луну, во спасенье от гула дневного.

Затянется прорубь лазурью — порвутся лучи;
Ловчи не ловчи — горе-зори тебе палачи.
Взберись по канатам, как делают циркачи,
Оставь без себя предрассветную Terra Nova.

Хотел поглядеть на мир под опаловым льдом?
Взглянул. Возвращайся, покуда зовёт тебя дом.
Взглянул. Возвращайся, пока не отрезан путь.
Рассвет на подходе.
Осталось совсем чуть-чуть.

Сомкнёт васильковые губоньки пасть луны;
Сомкнёт васильковые веки луны глазница.
И утро утрёт полуночность молочной слюны:
Подтёки молочных слёз утереть грозится!..

…
Но ты не уйдёшь, повелитель надлунных сфер.
Ты слишком всевластен там, чтоб страшиться здесь.
И даром, что стал потолок васильково-сер.
И даром, что в нём растворилась звёздная взвесь.

И даром, что рана зияющая Луны
Теперь затянулась лазурною зябкой кожей.
Твой взор безотчётен, мгновения — сочтены.
Отныне не быть для тебя никакому «позже».

Закрылась Луна, эта прорубь, зиявшая ртом;
Под корень канаты откушены были безвинно.
Теперь не взлетишь из-под свода туда, где дом:
Оттуда, где синью окурена домовина.

В канатах оторванных путаясь, вниз ты парил —
Летел беспробудно, и вольно, и сам — лавинно.
И было тебе полётом всю землю видно;
И было тебе не дрожно — держу пари.

Ослепнув зарёй, обезглавились фонари;
Омертвело-горбаты чугунно-чёрные шеи.
Неужель волшебство умирать рождено, неужели?

Ты, беженец Альфы, прельщённый глубью омег,
В надлунии правил, где равен мгновенью — век.
Взалкавший паденья — беглец королевского сана —
Теперь почернело как древний лежишь оберег,
Лишившийся силы. Чугунен, что человек.
Что мёртвый фонарь — бездвижен, обезъянтарен.
Лежишь, в преземные снега заточён и вварен,
На белой земле — тротуаре Тёплого Стана.

Мерцаньем твоим напитавшись, сделался снег
Густым, точно сон.
Точно август.
Точно сметана.

Не оголяй понапрасну свою мечту,
Я её легче сама по глазам прочту,
Взглядом наощупь выхвачу между строк;
Не помогай. Будь снаружи бессрочно строг.

Выспренно раскрываться — равно рисковать;
Дримы стыдливей, чем горница, где кровать:
Им априори не цвесть — проходным двором.
В душу укромную пустишь ретивую рать —
Та разворотит доверья дверной проём;
Рота сапог, распоров до святилища дом,
В храме твоём надругается над ковром.

Сам не заметишь — а ворс-то завял да поник;
Дух обезбожен, как обожжённый язык.
Обезображенный дрим-то поруган, поруган…

…Будь изворотлив, пронырлив и многолик:
Обзаведясь артиллерией верных улик,
Уполномочься молчать омрачённо-грубым,
Уполномочься мычать, подражая трубам,
Но не пускай никого на священный родник!
Друг — самовольно, с мечом? Он казался другом.

Если же был — пусть не лезет, как вор во храм,
В душеньку — хам, пировать — неопрятно-упрям.
Пусть твои дримы, что драмы, читает сам —
Не по фальшивым афишам, но по глазам.

Ты, заклинаю, не мучь, не мочи мечту
Щёлочным светом, гулом по голым крыльям.
Прочь! — опорочит горячность фею бессильем,
Тем облачив обнажённую — в нищету.

Очертенев — никого не пускай за черту.

…
Не фасонить мечте
в неглиже —
чересчур нежна.
Кожу воздух оближет — она зацветёт водырями.
Береги мечту, будто история искажена:
И она горит героиней в твоей же драме!
Говори: «Это Бог мне! Блаженная жизнь! Жена!» —
Прочно пряча
за недоверчивыми дверями

Там, на дне души, где душисты свечами — зонги,
Где покойно, и тихо, и чисто, где час — намолен.
Ведь твоя душа глубока, как глаза беспризорника,
Как закутанный в материн голос закат над морем.

А по морю лавируют вольные каравеллы,
И на мачтах мечты раскрыляются парусами.
Сколько тех парусов? Как бы волны, кровясь,
                    ни ревели —
Не вместили б числа их, свечения б не описали.

Там ей будет сохранно, мечте, точно в тёплой
                     памяти —
Лику Бога да имени слишком любимой женщины.
Только не оголяй, умоляю, не дай пораниться.
Сокровенному — веришь ли? — проще всего —
                    обжечься.