Евгений Клюев - Зелёная земля
вместе с ним улетают прямо в Лету.
Впрочем, так-то оно даже и лучше:
не хватало только лишнего балласта!
Без него удержаться за обод
не в пример, разумеется, проще.
А куда принесёт потом – неважно:
есть на то не твоё разуменье,
есть особенная музыка жизни -
под которую и плачут, и пляшут.
И всего-то – доверяться движенью,
не сходить с совершенной орбиты:
ведь неважно, кто ты есть на самом деле, -
ты какая-никакая, а ценность!
Четвёртая четверть
Никакая ты, стало быть, не ценность,
уверяет центробежная сила,
может, прежде и был ты обёрткой
с шоколадки или прочей селёдки,
да теперь ты незавидная бумажка,
зацепившаяся чудом за обод
и мешающая силе центробежной…
впрочем, и не мешающая даже!
Ах, когда путешествуешь по грязи,
продолжает центробежная сила,
много всякого на обод налипает:
не во всём на ходу и разберёшься.
А душа… да она всегда мятежна,
а душа – она дитя на каруселях
и катается до головокруженья…
ну до обморока пусть, но не дольше!
И потом, когда музыка смолкает,
ты лежишь уже в кустах и не дышишь:
ведь на то и центробежная сила,
чтобы всех и вся по свету разносило!
Так и ветер подберёт, бывает, мусор,
да поносит, поносит и бросит -
в той же точке равнодушного пространства
где велела подобрать его фортуна.
Пятая четверть, черновик
А Колтуны Фаресо крущё ежится -
только скошеная берость Колтуны
теставляется предперь поненятнои
и чужёкой, и датой, и даль такше…
МОСКОВСКИЕ ЗОНТИКИ
1983–1988
Animula, vagulablandula
Что, душа, что, скиталица, ветрено в мире?
Да уж, ветрено в мире и мало покоя.
Но трепещет – хотя бы в какой-нибудь мере -
вечереющий зонтик над чашечкой кофе.
Ах, московские зонтики, кто вас придумал!
Ненадёжные кровли случайных пристанищ -
между шумом и вывеской, гулом и ГУМом
остановишься, жизнь свою перелистаешь
и подумаешь: экая птичья планида!
На минутку свиданья пять суток полёта…
Два глотка, два словечка – и вот уже надо
расставаться на долгие, долгие лета!
Колокольчик, вонзённый в Москву где попало,
на твоём поплавке устоять каково нам?
А посмотришь на жизнь – жизни как не бывало,
и всего-то и было что встреча под звоном.
* * *Начинается Слово (зачем нам оно?) -
уменьшается жизни цена.
Время вертит беспечное веретено -
и мелькает вдали золотое руно,
а вблизи – занавеска окна.
Не собрать впечатлений: мелькнут и – фьюить! -
ускользают, как в землю вода.
Не соткать полотна: обрывается нить.
Бытие раскололось на быть и не-быть,
на побыть и забыть-навсегда.
А Искусству Зелёному – время расти,
и искусство растёт, как лоза.
И листы его свежи, когда на листы
с небольшой высоты, но большой чистоты
хоть одна упадает – слеза.
* * *Колёса, помнится, по слякоти скрипели,
слезились улицы, и плавали дома,
но благовещенская веточка апреля
зелёным пламенем свела-таки с ума -
и вдруг понравилось всё самое простое
и драгоценное, а прочее – ушло,
и стало ясно, сколько что на свете стоит,
и что есть золото, и что есть барахло.
Держись за веточку, покуда не угасла,
держись за веточку иного бытия,
держись за веточку: она твоё богатство,
она спасёт тебя и выкупит тебя
у беззастенчивой судьбы, у ростовщицы, -
держись за веточку петляющей душой,
держись за веточку: она твоя защита
и здесь, в отечестве, и там, в земле чужой!
Держись за веточку – и примет как товарищ
у врат своих тебя Господь через сто лет,
когда ты вынешь из кармана и предъявишь
зелёный пропуск, благовещенский билет.
* * *Отыщем какой-нибудь мост -
весьма подвесной и воздушный -
и прямо из сердца ведущий
в заброшенный дом Анны Монс.
Немецкой пойдём слободой,
уместной походкой немецкой
на поиски светлого места,
где память была молодой,
где память растила герань,
и где героиней романа
была государыня Анна,
и где, куда только ни глянь,
топорщился чинный крахмал,
гуляли солдаты из воска…
такое потешное войско,
в котором порядок хромал!
Под пулями или стрелой,
где нынче без низа и верха
возводится дом нежилой, -
не стой на окраине века.
* * *На глухом перекрёстке столкнувшихся дат,
между старым и новым обетом,
растерялась душа, и огни не горят,
и над всею Москвою натянут канат,
и не хочется думать об этом.
Что за грусть, моя радость, а впрочем, молчи:
всякий канатоходец с приветом -
и особенно канатоходец в ночи,
впрочем, все мы тут странники и циркачи,
и не хочется думать об этом.
И когда наконец – с перекошенным ртом -
отлетит моя жизнь рикошетом
прямо к Вашим ногам, то в луче золотом
не захочется даже подумать о том,
что не хочется думать об этом.
* * *Почему-то на краешке пропасти -
я заметил, что именно там, -
лезут в голову всякие глупости:
я-тебя-никому-не-отдам.
Это всякие общие глупости,
это искры чужого огня:
я веду себя – вот ещё новости! -
так, как будто ты есть у меня.
А на самом-то деле ты облако,
и хозяин твой, видимо, Бог, -
мне позволено быть только около,
на дистанции в несколько строк.
И железные щёлкают ножницы,
и мне слышится в каждом щелчке:
не ходи за границу возможности,
не мечтай о таком далеке.
Жизнь смеётся – банальная, пегая:
– Я Тебя Никому Не Отдам, -
полоумным анапестом бегая
по твоим драгоценным следам.
* * *Загорелся фитилёк в ночнике,
заметался мотылёк в уголке,
а часы идут – и сбились с пути,
и показывают грусть без пяти.
И, сама ещё не зная к кому,
занавеска улетела во тьму,
и звезда упала наземь с ветлы,
и глаза твои ночные светлы.
Перед тем как нам с тобою уснуть,
хочешь – я тебе скажу что-нибудь?
* * *Под нашим оранжевым, в дольках, зонтом,
а нет – так под чёрным зонтом
давай мы окажемся в парке пустом,
а нет – так пускай не в пустом.
Давай громыхать прошлогодней листвой -
старьёвщика лавка, boutique…
Пусть сойка летит над твоей головой,
а нет – так пускай не летит.
Довольно тогда, чтобы в березняке
стрельнула одна свиристель,
а нет – так довольно, чтоб невдалеке
какой-нибудь дрозд просвистел.
Ну ладно, и так, без дрозда, не беда!
И я, одиноко бредя,
твержу: хорошо, пусть не будет дрозда.
Но пусть уж тогда – и дождя!
КРАСКИШесть стихотворенийАлександрийская лазурь
Не знаю, чей высокий росчерк
прервал чреду весенних бурь,
но целый день меня морочит
александрийская лазурь.
К чему чужих ремёсел тайны
тебе, – нашептывает дурь, -
что тебе в словосочетаньи
александрийская лазурь?
Всё! – говорю, и – прочь из дому:
лазурь, я не могу без Вас;
всё! – говорю, – что по-другому
нет сил и смелости назвать:
вперёд, вперёд бесповоротно,
где из-за каждого угла
и где из каждой подворотни -
александрийские дела!
Так я, наверно, умираю:
лазурь, не покидай меня,
коснись меня слепой игрою
голубоглазого огня!
Вернув назад всё, что дарили
(гуляли, помню, в золотом!), -
бегу, хватая праздным ртом
лазурь чужой Александрии.
Бьянка ди Венеция
Это только дефиниция,
это больше ничего,
только бьянка ди Венеция -
колокольчик речевой,
это только интонация
из чужого далека:
банка с бьянка ди Венеция
полетела в облака!
Не зелёными каналами,
а канавами в снегу,
а свинцовыми белилами
пробавляюсь как могу -
не весёлыми посулами,
а суровыми «держись!»
…а свинцовыми белилами
угощаю нашу жизнь.
Но отравленная специя
украшает бедный стол -
банка с бьянка ди Венеция
на подносике пустом.
Неаполитанская жёлтая
Что ж так тяжёл и тёмен шёлк твой,
что ж так далёко до весны?
Ты неаполитанской жёлтой
хоть капельку одну возьми,
беспечной кисточкой своею
взмахнув и уронив мазок!
Вот так: теперь уже светлее,
но, может быть, ещё разок?
Или тогда китайской джонкой
в сухие уплывём края,
раз неаполитанской жёлтой
нам не хватает, жизнь моя,
или не так… оставим это:
с нас хватит, жизнь моя, вполне
полоски узенького света
в одном зашторенном окне.
Зелёная земля
Ты помнишь, как толпились годы
на берегу – и в их толпе
зелёная земля свободы
уже мерещилась тебе?
Куда мы только не летаем
с тоски, зелёная земля:
