Сборник Сборник - Моё лучшее стихотворение

По тем полям, по тем дорогам,
Где друг потерян не один,
Шагал солдат из Таганрога
Через Румынию в Берлин.

Он видел Прут, он брал Карпаты,
Входил в чужие города:
Он шел до Гитлера с расплатой,
Лихой солдат Майборода.

На штык проверенный надеясь,
Он перед боем говорил:
— Иди вперед, красноармеец,
Как встарь суворовец ходил!

А минет бой — твердил, бывало,
В окопе, в хате, где-нибудь:
— Та ще одной версты не стало,
Та ще верстой короче путь!

Была весна. Цвела калина.
Теплела в заводях вода.
Не дошагал он до Берлина,
Безвестный друг — Майборода.

Уж, видно, так — в снарядном гуле
Судьба не всем сестрой была:
В чужом краю шальная пуля
Солдатский путь оборвала.

Солдат упал. Но, как бывало,
Сказал, рукой держась за грудь:
— От ще одной версты не стало,
От ще верстой короче путь!..

Цветы росинки уронили,
Застыла дума на лице…
Друзья его похоронили
В далеком городе Сенце.

И в этот вечер тихо было
У той акации в саду,
И, словно мать, она закрыла
Листвой бойца Майбороду.

Никто его теперь не спросит:
«Далек ли путь? Здоров ли ты?»
Славяне вольные приносят
Ему прощальные цветы.

И скажет благородный житель:
— За далью всех лесов и рек
Ты умер — как освободитель,
Советский храбрый человек…

Да, время боем нас пытало!
Но в коммунизм — и в этом суть —
Еще одной версты не стало,
Еще верстой короче путь!

Пылит, пылит, пылит дорога,
Домой ушли все поезда…
Прощай, солдат из Таганрога,
Прощай, дружок Майборода!

Письмо его написано в пути.
Оно сквозит любовью неподкупной.
То мелко, неразборчиво почти,
То чересчур размашисто и крупно
Ложились на листочке небольшом
Строка к строке, и все с наклоном разным…
Две первых строчки написал он красным,
Другие две — простым карандашом.
Последние — чернилами, с нажимом,
Не сбившись, запятой не пропустив,
Как пишут на предмете недвижимом,
На возвышенье локоть утвердив.
Что было тем устойчивым предметом:
Дорожный камень, ящик иль седло?
За столько миль письмо меня нашло,
И понял я по всем его приметам,
Как иногда в походах тяжело,
Хотя в письме не сказано об этом.

Прошло с тех пор немало дней,
С тех стародавних пор,
Когда мы встретились с тобой
Вблизи Саксонских гор,
Когда над Эльбой полыхал
Солдатский наш костер.

Хватало хвороста в ту ночь,
Сухой травы и дров,
Дрова мы вместе разожгли,
Солдаты двух полков,
Полков разноименных стран
И разных языков.

Неплохо было нам с тобой
Встречать тогда рассвет
И рассуждать под треск ветвей,
Что мы на сотни лет,
На сотни лет весь белый свет
Избавили от бед.

И наш костер светил в ночи
Светлей ночных светил,
Со всех пяти материков
Он людям виден был,
Его и дождь тогда не брал
И ветер не гасил.

И тьма ночная, отступив,
Не смела спорить с ним,
И верил я, и верил ты,
Что он неугасим.
И это было, Джонни Смит,
Понятно нам двоим!

Но вот через столбцы газет
Косая тень скользит,
И снова застит белый свет,
И свету тьмой грозит.
Я рассекаю эту тень:
— Где ты, Джонни Смит!

В уэльской шахте ли гремит
Гром твоей кирки,
Иль слышит сонный Бирмингам
Глухие каблуки,
Когда ты ночью без жилья
Бродишь вдоль реки.

Но уж в одном ручаюсь я,
Ручаюсь головой,
Что ни в одной из двух палат
Не слышен голос твой,
И что в Париж тебя министр
Не захватил с собой.

Но я спрошу тебя в упор,
Как можешь ты молчать,
Как можешь верить в тишь, да гладь,
Да божью благодать,
Когда грозятся наш костер
Смести и растоптать.

Костер, что никогда не гас
В сердцах простых людей,
Не погасить, не разметать
Штыками патрулей
С полос подкупленных газет,
С парламентских скамей!

Мы скажем это, Джонни Смит,
Товарищ давний мой,
От имени простых людей
Большой семьи земной
Всем тем, кто смеет нам грозить
Войной!

Мы скажем это, чтоб умолк
Вой продажных свор,
Чтоб ярче, чем в далекий день,
Вблизи Саксонских гор
Над целым миром полыхал
Бессмертный наш костер!

Я слышал одного юнца,
что, не придав словам значенья,
сказал для красного словца:
— Я б руку дал на отсеченье!

Послушай, друг!
Когда война
кончалась в Западной Европе,
моя рука
погребена
была в засыпанном окопе.

С тех пор прошло немало лет,
давно зарубцевалась рана,
но руку,
ту,
которой нет,
я ощущаю непрестанно.

То пробежит по ней огонь,
то у запястья нерв забьется,
то вдруг зачешется ладонь,
а то в тугой кулак сожмется.

Пусть на приветствие в ответ
могу и левую подать я,
сама рука,
которой нет,
рванется для рукопожатья.

Не знаешь ты наверняка,
что упадут, к примеру, спички,
и сразу дернется рука,
чтоб подхватить их по привычке.

А это тоже не секрет,
не доведись такое сроду,
я по руке,
которой нет,
могу предсказывать погоду.

Скажи,
ты слышал, наконец,
как малыши хохочут звонко,
когда смеющийся отец
подбрасывает вверх ребенка?

…И я смотрю спокойно вдаль,
постигнув гордых слов значенье.
Смотря за что,
а то не жаль
и две руки
на отсеченье!

Ветвистый лось стоял на косогоре,
Прислушиваясь к шелестам лесным.
Тропа в кустах вилась, как узкий дым,
И тучи шли,
И ветер, с ними споря,
Деревья пригибал к земле.
И лось
Стоял внимательный
И думал: что стряслось?
Он весь напрягся:
Леса шелестенье
Дразнило зверя чуткое терпенье.
Но он стоял.
И спорили с кустом
Его рога.
И в воздухе пустом
Раздался гром,
Пространством повторенный.
Залепетали листьями кусты,
И на мгновенье вековые кроны
Явились, просияв, из темноты.
А лось стоял,
Раскинув гордо ноги.
Он видел молний горные дороги,
Он ждал, он видел небо над собой
И всматривался, будто он впервые
Глядел на мир,
И забирал губой
На свежих листьях капли дождевые.

Мне часто вспоминался этот лось,
Внимательный, стоял он на дороге.
В нем так могуче и законченно сплелось
Спокойствие с готовностью к тревоге.

Оттого, что не бывает тихо
Ни зимой, ни летом, никогда,
Город называется Гремиха —
Ты видал такие города:

Их кружком не отмечают карты,
Снег их заметает с головой —
И олени, впряженные в нарты,
Пробегают улочкой кривой.

Тральщик затихает у причала —
И, на пристань твердую сойдя,
Люди разминаются сначала
После качки, ветра и дождя.

Клуб набит, толпа стоит у входа —
И под нескончаемый мотив
Тяжело танцуют мореходы,
Девушек румяных подхватив.

Может быть, корабль уйдет с рассветом
В океан суровый… но пока
Девушка не думает об этом,
Прижимаясь к локтю моряка…

Снова ходит вьюга за саамом,
Но и здесь, где только снег и лед,
Мы живем и дышим тем же самым,
Чем живет и дышит весь народ.

Кто сказал, что здесь задворки мира?
Это край, где любят до конца,
Как в седых трагедиях Шекспира —
Сильные и нежные сердца!