Наум Коржавин - На скосе века

Стопка книг… Свет от лампы… Чисто…
Вот сегодняшний мой уют.
Я могу от осеннего свиста
Ненадолго укрыться тут.
Только свист напирает в окна.
Я сижу. Я чего-то жду…
Всё равно я не раз промокну
И застыну на холоду.
В этом свисте не ветер странствий
И не поиски тёплых стран,
В нём холодная жуть пространства,
Где со всех сторон — океан.
И впервые боюсь я свиста,
И впервые я сжался тут.
Стопка книг… Свет от лампы… Чисто…
Притаившийся мой уют.

Хотеть. Спешить. Мечтать о том ночами!
И лишь ползти… И не видать ни зги…
Я, как песком, засыпан мелочами…
Но я ещё прорвусь сквозь те пески!
Раздвину их… Вдохну холодный воздух…
И станет мне совсем легко идти —
И замечать по неизменным звёздам,
Что я не сбился и в песках с пути.

Всё это чушь: в себе сомненье,
Безволье жить, — всё ссылка, бред…
Он пеленой оцепененья
Мне заслонил и жизнь, и свет.
Но пелена прорвётся с треском.
Иль тихо стает, как слеза.
В своей естественности резкой
Ударит свет в мои глаза.
И вновь прорвутся на свободу
И верность собственной звезде,
И чувство света и природы
В её бесстрашной полноте.

Поэзия не страсть, а власть.
И потерявший чувство власти
Бесплодно мучается страстью,
Не претворяя эту страсть.
Меня стремятся в землю вжать.
Я изнемог. Гнетёт усталость.
Власть волновать, казнить, прощать —
Неужто ты со мной рассталась?

Всё это так:
      неправда,
           зло,
            забвенье…
Конец его друзей (его конец).
И столько есть безрадостных сердец,
А мы живём всего одно мгновенье.

Он каждый раз об это разбивался:
Взрывался… бунтовал… И — понимал.
И был он лёгким.
        Будто лишь касался,
Как будто всё не открывал, —
              а знал.

А что он знал?
       Что снег блестит в оконце.
Что вьюга воет. Дева сладко спит.
Что в пасмурные дни есть тоже солнце —
Оно за тучей
      греет и горит.
Что есть тоска,
       но есть простор для страсти,
Стихи
    и уцелевшие друзья,
Что не теперь, так после будет счастье,
Хоть нам с тобой надеяться нельзя.
Да! Жизнь — мгновенье,
           и она же — вечность.
Она уйдёт в века, а ты — умрёшь,
И надо сразу жить —
          и в бесконечном,
И просто в том,
       в чём ты сейчас живёшь.

Он пил вино и видел свет далёкий.
В глазах туман, а даль ясна… ясна…
Легко-легко… Та пушкинская лёгкость,
В которой тяжесть
          преодолена.

Не верь, что ты поэта шире
И более, чем он, в строю.
Хоть ты решаешь судьбы мира,
А он всего только свою.

Тебе б — в огонь. Ему — уснуть бы,
Чтоб разойтись на миг с огнём.
Затем, что слишком эти судьбы
Каким-то чёртом сбиты в нём.

И то, что для тебя как небо,
Что над тобой, — то у него
Касается воды и хлеба
И есть простое естество.

Хотя б прислал письмо ошибкой
Из дальней дали кто-нибудь.
Хотя бы женщина улыбкой
Меня сумела обмануть, —
Чтоб снова в смуглом, стройном теле
Я видел солнца свет и власть,
Чтоб в мысль высокую оделась
Моя безвыходная страсть.

Малый рост, усы большие,
Волос белый и нечастый,
Генерал любил Россию,
Как предписано начальством.

А ещё любил дорогу:
Тройки пляс в глуши просторов.
А ещё любил немного
Соль солдатских разговоров.

Шутки тех, кто ляжет утром
Здесь в Крыму иль на Кавказе.
Устоявшуюся мудрость
В незатейливом рассказе.

Он ведь вырос с ними вместе.
Вместе бегал по баштанам…
Дворянин мелкопоместный,
Сын
   в отставке капитана.

У отца протекций много,
Только рано умер — жалко.
Генерал пробил дорогу
Только саблей да смекалкой.

Не терпел он светской лени,
Притеснял он интендантов,
Но по части общих мнений
Не имел совсем талантов.

И не знал он всяких всячин
О бесправье и о праве.
Был он тем, кем был назначен, —
Был столпом самодержавья.

Жил, как предки жили прежде,
И гордился тем по праву.
Бил мадьяр при Будапеште,
Бил поляков под Варшавой.

И с французами рубился
В севастопольском угаре…
Знать, по праву он гордился
Верной службой государю.

Шёл дождями и ветрами,
Был везде, где было нужно…
Шёл он годы… И с годами
Постарел на царской службе.

А когда эмира с ханом
Воевать пошла Россия,
Был он просто стариканом,
Малый рост, усы большие.

Но однажды — бывшим в силе
Старым другом был он встречен.
Вместе некогда дружили,
Пили водку перед сечей…

Вместе все.
      Но только скоро
Князь отозван был в Россию,
И пошёл, по слухам, в гору,
В люди вышел он большие.

И подумал князь, что нужно
Старику пожить в покое,
И решил по старой дружбе
Все дела его устроить.

Генерала пригласили
В Петербург от марша армий.
Генералу предложили
Службу в корпусе жандармов.

— Хватит вас трепали войны,
Будет с вас судьбы солдатской,
Всё же здесь куда спокойней,
Чем под солнцем азиатским.

И ответил строгий старец,
Не выказывая радость:
— Мне доверье государя —
Величайшая награда.

А служить — пусть служба длится
Старой должностью моею…
Я могу ещё рубиться,
Ну а это — не умею.

И пошёл паркетом чистым
В азиатские Сахары…
И прослыл бы нигилистом,
Да уж слишком был он старый.

Нелепые ваши затеи
И громкие ваши слова…
Нужны мне такие идеи,
Которыми всходит трава.
Которые воздух колышут,
Которые зелень дают.
Которым всё хочется выше,
Но знают и меру свою.
Они притаились зимою,
Чтоб к ним не добрался мороз.
Чтоб, только запахнет весною,
Их стебель сквозь почву пророс.
Чтоб снова наутро беспечно,
Вступив по наследству в права,
На солнце,
     как юная вечность,
Опять зеленела трава.
Так нежно и так настояще,
Что — пусть хоть бушует беда —
Ты б видел, что всё — преходяще,
А зелень и жизнь — никогда.

Небо за плёнкой серой.
В травах воды без меры:
Идёшь травяной дорожкой,
А сапоги мокры…
Всё это значит осень.
Жить бы хотелось очень.
Жить бы, вздохнуть немножко,
Издать петушиный крик.

Дует в лицо мне ветер.
Грудью бы горе встретить
Или его уничтожить.
Или же — под откос.
Ветер остался ветром,
Он затерялся в ветлах,
Он только холод умножил,
Тревогу-тщету принёс.

Но всё проходит на свете,
И я буду вольным, как ветер,
И больше не буду прикован
К скучной точке одной.
Тогда мне, наверно, осень
Опять понравится очень:
«Муза далёких странствий»,
Листьев полёт шальной.