Елена Шварц - Лоция ночи

Мне призналась сестра — бородатая Фрося:
«Вот ты видишь, что я некрасива, как грех,
Бородавка под носом — с грецкий орех,
Бороденка щетинится грубым покосом.
Даже бабушка, мать не любили меня.
И в кого я уродом таким уродилась?
Я взывала бы к Богу, молилась,
Но Богу — как ты думаешь — тоже ведь я не нужна?
Вот когда б красоту принесла и швырнула
На алтарь как овцу —
Так другое бы дело…»
Мы корзинки плели. «Ты б отдохнула, —
Скоро в церковь, и прутья к концу».
Мы на службу пошли. На закате
Фиолетово церковь нежна.
Полно, полно, сестра, тебе плакать,
И ты тоже Богу нужна.
Ты молись так: «Боже, Царь!
Если б дал Ты мне шелк, и парчу, и злато,
Я бы все принесла на алтарь,
Но Ты дал мне сермяжку и жабу —
Вот я все, что могу, отдала.
Ты зачти, как вдове ее лепту….»
Отшатнулась она от меня,
Дико вскрикнула, как эпилептик:
«И сама ты не больно красива
И не очень-то молода.
Я-то думала — ты мне подруга,
А ты жабою назвала!»
Зарыдала она, побежала
И рыдала в весенних кустах.
Я за ней: «Ах, прости! Ты прекрасна!
Ей-же-ей — на закате, в слезах!
Я завидую тебе,
Бороды твоей кресту,
Я б с тобою поменялась —
Не держусь за свое „я“.
Что такое „я“? Фонтан
В океане. Бульк — и сгинул — мириады.
А мы мучимся, горим,
Будто запертые ады».
Так я долго бормотала —
Слезы вытерла она и сказала только — «Ах!». —
«Я клянусь, что ты прекрасна
с лентой бороды, в слезах!
Ну прости, в последний раз!»
Колокола длинный бас.
И пошли мы с нею мирно
В церковь, что ждала уж нас,
Как купца Багдад иль Смирна.

В иноке ухватка хороша
Ловкого борца, мастерового.
Знает, потрудясь, его душа
Хитрости, приемы беса злого.
Он твердит Исусову молитву
Так, как сеют, машут до заката.
И когда уснет — душа на битву,
То ж твердя, идет, сменяя брата.
Четки приросли к его рукам,
Свечи зажигаются от взгляда,
На псалом плечом — как на таран
Он наляжет, бьет в ворота ада.
Бденьями, постом смирилось тело,
Служит, тихое, как леснику топор,
Как крутящий жернова по кругу
Кроткий мул — двужильный и слепой.

Сказала я Льву, что метался по клетке моей:
«И так мы, люди, как звери,
Не хочу я помощи дикой твоей!
Пусть Ангел станет при двери».
«Ах так! — Лев сказал. — Пожалеешь еще.
Когда позовешь — приду ли!»
И, взрыкнув, когтями стуча, ушел.
А я, поплакав, уснула.
С тех пор мой Хранитель невидим мне.
Спрошу — да где ж он? Да вон где!
Как облако — на плече, на стене,
Как солнце сквозь веки в полдень.
Однажды во сне сказал: «Это я».
Узнала — зерно, души водопой,
Тот, к кому я прильну в мраке небытия
Иероглифом кости слепой.

Проглоти, душа, молитву.
Выучи — чтоб твердо знать,
Чтобы мне — как свет покину —
Сразу же ее сказать.

Выгоняли меня, говорили: «Иди!
Спасайся, сестра, где знаешь,
А нас ты, сестра, ужасаешь».
Разве вы петуха прогоняли,
Как, хрипя, по ночам орал?
Разве вы звезду уносили —
Когда луч ее страшно дрожал?
Как же я отсель уйду?
Я поволоку с собою,
Как ядро на ноге,
Как сурка на плече
И лису под рубахой, —
Монастырь весь.
Уйду — за мной по горам и долинам
Монастырь ваш на цепи поволочится,
А трястись весь тяжкий путь мой длинный
Сладко ли вам будет в нем, сестрицы?
Лягу в поле спать —
Под голову положу.
Хорошо ли вам будет на голой земле?
Нравятся мне только два,
Только два жития мне привычны,
Схожие между собою весьма, —
Иноческое и птичье.

Стою ли на молитве или сплю —
Лукавый — он не дремлет, он — бессонный.
И шепчет про забытую любовь —
Без имени, без облика, — а вспомню.
Как будто бы меж ребер втиснут гроб —
Такой, что он и виден только в лупу,
А в нем — нагая жирная любовь
В твоих ботинках, с бородою глупой.
Чуть пошевелится любовь — я вниз,
За плечи уложу покойницу уныло:
«Лежи, лежи! Ты у меня проснись!
Ты — синяя, ты вся давно остыла».

Звезда, волнуясь, перешла
За крестовину переплета —
Как будто вынесла волна
Вверх колокольчик перемета.
Вся в каплях темной, ой, воды,
Из забытья, из древней бездны —
За переплетом умерла,
В стекле неровном ты воскресла.
Звеня, лепечет мне: «Вонми —
Совсем не страшно, ты не бойся,
В колодце вечности умойся
И голову приподними».

Задумавшись, иголку проглотила
Я в супе. Может, солнца лучик?
А может, просто волос поварихи?
Но что-то колет изнутри и мучит.
Я не заметила — а вдруг игла простая,
Нагая, острая — а вдруг? О ужас!
О, старица врачебная златая!
К ней в келью я скорей метнулась.
Пахнет
В келье ее святой
Дустом, ладаном
И весной.
Она спала и тяжко простонала —
Должно, грядущее влилось ей в сон,
И руку выпростала из-под одеяла,
Что не истлеет до конца времен.
Она проснулась вдруг и просияла,
Меня увидев, — будто с вестью ангел
Пред ней стоял. Мне стыдно стало.
Она мне меду наскребла из банки.
Заговорила, как судья и грешник,
Как оксфордский профессор (Оксфорд — там,
Где тривиум преподают
Скользящим в небе школярам),
Как хоровод детей пророчащих, блаженных,
И голова кружилась — я ушла,
Поцеловав ей руку. Говорила
Мне вслед она: «В обрезанное сердце льется Жизнь,
Любовь, и дух, и царствие, и сила,
А что-то колет — плюнь и веселись».
Ну я и плюнула — у ног лежала
Игла, светясь мертво и ало,
И с нею в лес я, к змейкам, побежала:
«Где нищая? Я подарю ей жало».

Без вдохновенья и труда —
А просто жилы развязала,
Веселой рыбой в неводах
Я на хвосте, хвосте плясала.
Вода — фонтаном из ума,
И пролилась — в дрожащий ум,
Я в ней плясала до утра
Среди двора — ни чувств, ни дум.
Живая, страстно-ледяная
Вода — из глаз и из ушей,
И изо рта — как бы из бездны,
Сейчас поднимет Божье имя
Со дна глубокого морей —
Все закружится и исчезнет.

Пред пышною болезнью лета,
Пред тем, как зеленеть, бывает
Такая ночь, — все замирает.
Земля как будто зажигает
Фитиль расцвета — а сама,
Зажмуриваясь, отбегает.
Всю ночь визжала под окошком
Надсадно Мурка, наша кошка,
Хоть я ее увещевала —
Она мешала и орала.
«Зачем кричишь так страстно, низко?
Уймись!
Ты монастырская же киска —
Молись!»
В нее и камнями швыряли,
А все орет, как одалиска,
Как будто валерьянку в миску
Ей подмешали.
Как будто помыслы греховные,
Когда мы рыбу ей ломали,
Скользнули с пальцев и упали
В ее доверчивую пасть.

Страстная идет по ступеням тяжелым,
По каменным — в человечий рост,
И вдруг исчезает она — под гуденье
Разбивчатое — у звезд.
Быть может, и дальше идет — не видно.
Обидно, но глаз мой плох.
Монашкой закутанной шла — на вершине
Все скинула. Видно, что Бог.

Кипарис в Гефсиманском саду
Не так печален, как ты,
Сестра моя бедная, Яблоня,
Белея средь темноты.
Как в пост ты худеешь, сушеешь,
Как ветки крестами ломаешь,
Не раньше ты лист выпускаешь,
Как звякнет высоко: «Воскрес».
Мы долго с нею стояли,
Вздыхали и громко молчали,
Так громко — как будто стучали
Внутри сторожа в колотушки.
Поправила я ей солому,
Погладила ствол и пошла,
Псалмы распевая,
Не вдруг понимая,
Что вижу рассеянным зреньем,
Что рядом кто-то идет.
Смотрю — это яблоня рядом
С усилием скачет на ножке
На белой и длинной, и плачет.
«Увидят! Нельзя! Обидят!
Пойдем, я тебя провожу».
И тихим покорным животным
Она поспешила обратно,
На руку мою опираясь,
На место свое у ограды
И прыгнула крашеной ножкой
В замерзшую темную лунку.
Поправила сбитые ветки
Я ей, корешки утеплила,
Шепнула: «Не делай так больше.
Обидят». Она мне кивнула.
Блаженная! Замерзшая! Не век же так!
Ты скоро расцветешь цветами мягкими,
Где крестик золотой внутри качается.