Мария Покровская - Творчество Лесной Мавки

 Здравствуй, кровный жеребец сказочный,
 изумрудный, бирюзовый, лазурный,
 но такой же смешной и доверчивый,
 как стригунки рязанских лугов.
 Сахаром новой песни
 кормлю жеребенка с рук,
 слушаю напевное ржанье.
 А люди везде одинаковы —
 то дерутся, то воют с тоски.
 К ним нейди с добротой и правдою:
 что ни слово, то щерят клыки.
 Я пришел не гостем желанным к ним
 на изломе земного дня.
 Я пришел сюда вечным странником —
 оседлать морского коня.
 Унеси меня, жеребец-Каспий,
 без уздечки, без стремени,
 далеко-далеко,
 туда, где не заходит солнце,
 туда, где не лгут и не предают…

 Когда блеснет месяц — разбойничий нож,
 я выйду разбойником в потемь дорог.
 Я душу как ханское злато берёг
 и брошу бродяге, как нищенский грош.
 Весь шелк этой ночи персидских долин
 изрежу ножом моих песен больных…

 Мне легко бросать на ветер злато,
 как береза осыпает листья.
 Здесь я буду званым и богатым —
 как пророк — не для своей отчизны.
 Мне легко бросать на вешний ветер
 все слова, что не сберег я для одной…
 Как моя непрожитая песня,
 горло жжет восточное вино.

 Цыганки и отрока руки сплелись:
 пылающий клен и седой кипарис.
 Что книгу судьбы, читает ладонь:
 «Всю правду скажу, мой яхонт-рубин!
 Нездешней страны ты первенец сын,
 в потемках несешь священный огонь.
 Ты ранен тоской и кличешь убийц.
 Под горло ножа — как счастья просил!
 Ты здесь невредим. Убьют на Руси.
 Но смертью тебе не кончится жизнь.
 В словах будешь жить,
 в сердцах будешь жить —
 безсмертной души
 псарям не добыть!
 Небесной страны ты сыщешь ключи…»
 Монеты не взяв, исчезла в ночи…

 Я лесную Россию увидел во сне.
 На востоке — тоскую по Лунной Княжне!
 Полюбил я печалью иную страну,
 как земную юдоль, как чужую жену.
 Ночь изрезал ножом моих песен больных —
 оттого, что судьбы моей нет средь живых.
 Я лебяжью царевну искал на земле —
 в меня смехом швыряли, как в юродов-калек.
 Я нездешнюю лиру безответно искал,
 вам на дудках пастушьих песни неба сыграл.
 И тоскую по той, что другим суждена,
 что еще не была на Руси рождена…

 В юность твою я незваной пришла.
 Точно по краешку жизни прошла.
 Точно по краю ущелья прошла.
 Время — седая зола.
 Замерла ночь на гитарной струне.
 Древний Баку улыбается мне.
 Дымный закат догорел в тишине.
 Каспий вздыхает во сне.
 Мальчик-волчонок — пронзительный взгляд —
 этой тропой шел полвека назад.
 Помнят деревья, и камни не спят,
 помнит бакинский закат.
 Город, печальный и мудрый старик,
 помнишь ты ломкого голоса крик,
 парня с гитарой таинственный лик,
 помнишь бессмертия миг.

 Голос свой я оставила скалам,
 песню вечную эхо лелеет.
 Я прибрежною пеною стала —
 Лорелея, твоя Лорелея.
 Слушать песни немногие станут,
 всем монетные звоны важнее.
 Я оставила лик свой туману —
 Лорелея, твоя Лорелея.
 Были песни — как кровушка горлом,
 об ушедших скорбя и жалея.
 Но все беды с души твоей стерла
 Лорелея, твоя Лорелея.
 Нелегко быть любовью Поэта.
 Я живая — не муза, не фея.
 Я оставила душу рассвету —
 Лорелея, твоя Лорелея.
 Луч рассвета крадется по скалам,
 где я шла, оглянуться не смея.
 Я бессмертною нежностью стала —
 Лорелея, твоя Лорелея.
 Там далёко виднеется парус —
 зов надежды, что солнца яснее.
 Я в святой твоей песне останусь.
 Лорелея. Твоя Лорелея.

 Восточный город, как скрижаль.
 Душа обветрена.
 Приметой родовой — печаль
 тебе начертана.
 Повеет горечь между строк —
 дыханье Каспия.
 Запомни — здесь и твой исток,
 дитя славянское.
 Господь над всеми суд вершит,
 единый праведный…
 Здесь родина твоей души
 и церковь прадеда.

 Здесь в пустыне ветренной и древней
 проходил, отринутый людьми,
 свойственником птицам и деревьям,
 царственным бродягой — Низами.
 И как русский сказочник, не каясь,
 созидал мечтою корабли,
 обещал любимой алый парус.
 Алый парус распускался — нар-гюли[1].
 Пусть века, что лепестки, слетели.
 Кто погибнет юным — вечно юн.
 Вечность помнит, как прекрасной Лейле
 роковую песнь сложил Меджнун[2].

 Милая Русь, баджи[3]!
 Были одной землей,
 жили одной судьбой.
 Не поддавайся лжи,
 не воздвигай межи.
 Россия, Господня дочь,
 Кавказ ли не Божий сын?
 Ты слышишь — не сотни верст,
 а лишь протянуть ладонь —
 от алых моих гранат
 до кровных твоих рябин,
 от гордых каспийских волн
 до золота русской ржи.
 О Русь, родства не предашь!
 Нам на двоих судьба.
 Верный Кавказ, кардаш[4],
 на языке своем,
 как горный поток, седом,
 молится за тебя.

 Твоя гитара не по росту,
 как в лихолетье — отчий меч.
 Судьба певцов — за свет бороться,
 святое знамя уберечь.
 Что, разве грозное оружье
 напев отрадный и простой?
 Да — против власти равнодушья
 и дней, забитых суетой.
 Вот знак: дитя зовет со сцены
 к надежде, правде и добру!
 Как в старину в седле военном,
 едва подрос — в святом бою.

 Танцевала босая на кромке рассветного моря.
 Я скользила смеясь, чтоб ни крыльев, ни ран не заметил.
 Мы тогда были оба моложе на целое горе.
 Мы с тобой заблудились в чужих и надменных столетьях.
 Помнишь, хрупкий корабль напоролся на острые скалы.
 Да вот море смеялось и нас сохранило живыми.
 Чужеземная дева на кромке зари танцевала
 и безсмертный художник плясунье придумывал имя.
 Были счастливы двое, ни лютой судьбы не заметив,
 ни, что после крушенья кровили ладони и губы.
 Для Поэта плясала Ревекка на кромке безсмертья.
 И заря возносилась — любви первородное чудо.

 И в страсти завета
 в звериной тоске
 сорвешь первоцветы
 на рыжем песке.
 Уходим далече
 по кромке воды.
 А море залижет,
 как ранки, следы.

 Как кнутом, поблекший берег
 полоснул прибой.
 Запиши любовь в потери,
 уходи к другой.
 Ну, а вдруг вопьется в душу
 прежняя тоска —
 приходи сюда послушать
 песню рыбака:
 как царевна танцевала
 в пламени зари,
 и просвечивали алым
 девы янтари,
 как потом у синей кромки
 потерялся след…
 И сорвется голос ломкий
 на чужой судьбе.
 Пусть рыбак, тяжелый с хмелю,
 врет, что видел сам,
 как русалка подплывала
 к рыжим берегам.
 Будто с кем она прощалась
 иль кого ждала…
 Только песня и осталась.
 Клочья пены. Мгла.
 Если вдруг вопьется в душу
 прежняя тоска —
 приходи сюда послушать
 песню рыбака.
 А волна, как шут кривляясь,
 хохоча со зла,
 янтари с моих запястий
 к скалам принесла.

 Заря над морем — в память о любви
 возносится непрочный алый парус.
 А нам двоим одна судьба досталась —
 чужие дни и счастье на крови.