Вера Меркурьева - Тщета: Собрание стихотворений

Днем на улице, улице проезжей
Люди толкутся, спешат,
Солнце за тучами за низкими чуть брезжит,
Листья сухие суетливо шуршат.

Дум обрывки – разлаженные свадьбы –
За угол, наискось, вкрай –
Ах, поскорее бы, успеть бы, добежать бы
В лавку из лавки, с трамвая на трамвай.

Вот я и дома. Истому облегчая,
Ноша спадает с плеча.
Друг усмехается приветно мне, встречая,
Молвит заботливо, притворно ворча:

– Где ты так долго была, пропадала?
С кем завилась допоздна?
– Друг, не брани меня, озябла я, устала,
Улица чужая темна, холодна. –

Друг покачнется, на свет развеселится,
Струйками слов зазвенит:
– Милая сестрица, притихшая певица,
Ближе пойди ко мне, теснее прильни.

Мы под лампадку вместе на кроватку
Ляжем с тобою вдвоем,
Крепко обнимемся, поцелуемся сладко,
Крепко и сладко мы надолго уснем –

Зыбко, струйно колеблем и волнуем,
Клонится, никнет ко мне.
Ах, как он манит захлебным поцелуем
Там – на стеклянном, на прозрачном, на дне.

Друг мой на меня рассердился,
Изобиделся, прогневался –
Сам темнее ночи сделался,
Мутными попреками разлился:

– Ты на белый день загляделась.
На погожий ты позарилась,
С не ношенным горем сладилась,
Ты с печалью не повитым спелась. —

Тише водицы, ниже травки
Не вымолвлю впоперечь ему –
Друга ль сменять вековечного
На утехи мне да на забавки?

Мне и свет за потемки станет,
Радость за беду покажется,
Если друг один уляжется,
Холодком меня к себе не взманит.

Тише и глуше ночь,
Крепче и глубже сон.
Памяти не морочь,
Струйный стеклянный звон.
Пагубно не пророчь
Свадьбы иль похорон.

– Рок мечет – зернь кинь –
Гранью в грань двинь – лей –
Чет-нечет – смерть вынь –
Лед-огонь тронь — смей –
Глянь в очи – в ночь хлынь –
Мед-полынь – сгинь – пей. –

Жажду, утешный друг,
Влаги твоей давно.
Мерно-неспешный друг,
Лягу к тебе на дно.
Верный мой, грешный друг,
Благо с тобой, темно.

Ну да, ну да – и сколько бы ни твердила
Я, что одна, и что я вольна,
Что позабыла я, и что я немилая,
Что мне не больно, и что я довольна, –

А зов и взгляд – и за сердце мертвой хваткой
Возьмет тоска – всё та же рука.
В ней – без остатка, и за ней без оглядки я,
И вся разлука – верности порука.

Из ночи в ночь – острее приступы боли,
День изо дня слов игрой звеня.
И поневоле отчетливы всё более
В созвучий смене – кандалов созвенья.

Ты так искал – и по сердцу, и по миру,
Ее, твою единственную, ту –
И не узнал скользнувшую без номеру,
Без ярлычка, безвестную мечту.
Придавленный словами – теми, этими,
Где вековая скука залегла –
Ты любовался легкими соцветьями
За хрупкой гранью тонкого стекла.

А это я цвела.

И со страницы пыльных книг, где, сеткою
Закинута, чужая мысль суха –
Смеялась я причудливой виньеткою,
Изысканной цитатою стиха.
Замученный безвыходностью внутренней,
Ты задыхался, выжженный дотла –
И вдруг, и вдруг дышал прохладой утренней,
Не зная сам, куда исчезла мгла.

А это я прошла.

Ты пел «о ней» терцинами ли твердыми
Иль ямбами зыбучими – о ней,
Чурляниса спектральными аккордами,
И Скрябина дискордами теней.
А не узнал, что радуга созвучия,
И гамма цвета, и душа тепла,
И всё, где жизнь – цветная и певучая,
Красивая и грустная текла.

Что это я была.

Вот ты вдвоем. В ней и в тебе незримо – я,
Жар ваших губ и холод ваших рук.
Вот ты один – и еле ощутима я
Тобой, как твоего же сердца стук.
Но ты не знаешь – не сниму зарока я –
Что это я, в другой, тебе мила.
Не знает солнце, в небе одинокое,
Что ночь его — всем небом обняла.

Что это – ночь светла.

Мы с вами шли по уклонной набережной,
И синело небо, и шумела река.
Вы ко мне наклонялись, подчеркнуто бережно,
Вспоминались далекие берега Терека.

А теперь – одна, у окна, пологую
Крышу разглядываю, пригнувшую дом,
Птичьих лапок-царапок по снежному пологу
Узор неразборчивый, перепутанным рядом.

Снег весной растает – и следов не станет
Нежных тоненьких лапок. Разбегутся – чьи?
Только в памяти цепкой наша встреча выстанет
Суеверным узором – на снегу лапки птичьи.

– Хотите чаю? Горек жизни плен,
Но нищета – смирения залог. –
Ведь если я не преклоню колен –
Так потому, что я всегда у ног.

– Да, виден мастер даже в пустяке,
И мерка для него – хороший вкус. –
Ведь если я не подойду к руке –
Так потому, что я всегда молюсь.

Но вслух? ведь если я живая всё ж –
Так потому, что потаен мой крест.
– Стихи? но все-таки, ведь это ложь.
– Талант? в конце концов, ведь это жест. –

То вверх, то вниз – на взлетах или срывах
Извилистого вольного стиха.
И змейкой – вбок, в уклончивых извивах,

Улиткой – впрямь, на сочне лопуха.
И засмеяться: как легко и ловко!
И заворчать: какая чепуха!

Но мне милей тугая рифмоловка
Размеренных ямбических теснин,
Где мудрена увертка и сноровка.

Мне мил чертеж расчисленных терцин:
Два катета скосит гипотенуза,
Мужские рифмы – женской рифмы клин.

Напор воды сильней всего – у шлюза,
И прихотям свободного пера
Покорней всех классическая муза.

Напомни мне, античная сестра,
В подсчете слов скупа неумолимо,
В подборе слов избыточно щедра –

Что видела я, вправду или мнимо,
По обе стороны добра и зла,
Смеясь над тем, что мной сугубо чтимо,

Идя сквозь всё, как нитка без узла,
Не удержима никакою тканью,
Вольна и до упаду весела.

Почтим сперва тройных созвучий данью,
Оконченных на ять или на е,
Всех тех, кто вторил нашему молчанью.

Кто с нами в лад плясал на лезвее.
О, мало их, со-узников нам, ибо
Кому приятно быть deshabille [2]?

Все – либо в бархате и шелке, либо
В подобранной набойки пестроте.
Кто с нами был и ниш, и наг – спасибо.

А те, кто нас оставил втуне – те.
Кто мимо шел, не замечая, ли же
Не нисходя к звенящей немоте –

Они еще дороже нам и ближе,
Тем ярче светят нашей темноте
В небесном, скажем набожно, престиже.

Нам – предстоять в погибельной черте,
Хотя в Москве, в Анапе, иль в Париже,
Но – в благости очередном хвосте –

У лика приснопесенного, иже
Достойно есть прославить не на три,
А на шесть рифм, одна другой не ниже.

О, голоса, затихшие внутри,
В никем не обитаемых покоях,
Покинутой земли сазандари,

В чужой стране послушает – о, кто их?
В часовне, где давно ни служб, ни треб,
Кто ненапетый разогнет октоих?

Наш, муза, жребий грустен и нелеп:
Не мучит он, а только так, корежит –
Не лезет ни в Элизий, ни в Эреб,

А – полудьяволит и полубожит.
Ведь судят нас – а по чужой вине,
И даже не карают, только ёжат.

И жаловаться не на что, зане
Нас не казнят, а так, не замечают.
Вся суть – вот это маленькое не:

Не видят, не хотят, не отвечают,
Не то, не так, не надобно, не тут.
И каждым не как что-то отнимают.

Но – отнимают тем, что не дают.
Кто ближний наш? кто не прошедший мимо?
Левит, купец – все мимо нас идут.

Что ж, было трудно, стало выносимо,
Еще немного – станет всё равно.
Уже теперь – едва соединимо

С другими в цепь отпавшее звено.
Уже теперь – почти воспоминанье
Что было так недавно – и давно.

Ты помнишь, муза, первое свиданье?
Как нас позвали в поздний темный час,
Как я тогда – без слова и дыханья –

В лицо Судьбе взглянула в первый раз?
Был страшен, помню, ясный лик – прозрачен
И беспощаден холод светлых глаз.

Ты назвала: Кассандра – и означен
Был весь мой путь: любовь, безумье, смерть
И вещий дар, высок – и неудачен.

Безвидный, круговой, бесшумный смерч.
Ослепла я, но не упала стоном
И бросила, как рифму, смерти – смех.

Да, я была любима Аполлоном.
Да, я живу в плену, в чужой земле.
Да, мне не верят – снов и песен звонам.

Да, я иду на смерть, к моей петле.
Но я на всё отвечу звучным смехом
И, подходя к последней вечной мгле,

Я улыбнусь чужих минут утехам
И, наконец услышав: падай, вниз, –
Отвечу: рада — смелым вольным эхом –

И я шутя возьму свой первый приз.
До тех же пор – побудь со мной, подруга,
Моих юродств перенося каприз.

Лишь ты одна умеешь дать негрубо
Не по руке тяжелое весло
Невольничьего песенного струга.

С тобой одной свободно и светло.
Когда все спят, и стражи ночи крайней
Уже дробится синее стекло –

Не спи в саду, побудь со мной и дай мне
Не позабыть, увидя факела,
О знаменье, о лике и о тайне.

Ты знаешь – всё мое судьба взяла:
Где мать, сестра? где все, кто был мне дорог?
Где отчий дом? ни друга, ни угла.

Чужой, красивый, равнодушный город,
Чужая радость и чужая грусть.
И каждый мне никто – ни друг, ни ворог,

И длится жизни скучная изусть.
И, дней чужих рассеянная гостья,
Всему, что есть, шепчу я тихо: пусть.

Но станет ночь – и всех созвездий гроздья,
Созрев, нальются пламенем – во мне.
Ночь от ночи, от звездной кости – кость я.

От синей крови ночи кровь во мне.
От тишины полуночныя — сердце,
От ветра ночи – песни плач во мне.

И сны мои – от лунного ущербца.
И как мне знать, сознанье отженя,
Что пробил час, и – перебиты берца,

Что нет меня, что нет во мне меня?
И я, вскружась, лечу, несусь безгромно
Над бездною поющего огня –

Сквозь глубь и ширь пучины окоемной,
Ввысь, Млечному Пути наперерез,
Напереём Бездонности потемней,

В даль, в пустоту, где след всего – исчез,
Где потерялась времени примета,
Вся – вихрь, и взлет, и взмах, и срыв, и срез –

Вся задрожав от сдавленного света.
Вся изойдя беззвучным воплем: на! –
Слепая, исступленная комета.

Но кто я, кто? себе самой темна,
Я – как любовь – безумна и бесцельна,
Но нет, любовь, как день, близка, ясна,

А я – как ночь, темна и запредельна.
Я – ненависть? Как ненависть, слепа,
Как ненависть, одна и нераздельна.

Но ненависть, как явь, долга, скупа,
А я как – как сон – дающая, мгновенна,
И я непостижима, как судьба.

О, кто же, кто я? вечная измена?
Я – мудрости безумье? смерти весть?
И дольний гул: мимолетя из плена,

Свободна ты, расплавленная песнь.