Бенедикт Лившиц - Полутораглазый стрелец

Он угасал в янтарно-ярком свете.
Дневное небо, солнечный виссон,
Земля в цвету, властительные сети
Земной весны — в мечтательном поэте
Не пробуждали песен. Бледный, он
Всегда был замкнут в свой любимый сон.

Когда-то близкий, невозвратный сон:
В колеблющемся сумеречном свете —
Заглохший сад, скамья, она и он.
Молчание. Предчувствия. Виссон
Поблекших трав. На ней и на поэте —
Плакучей ивы пепельные сети.

И чьи-то руки — сладостные сети —
Его влекут в любовный тихий сон.
Старинная легенда о поэте
И девушке, забывших все на свете,
Отвергнувших и пурпур и виссон!
Безмолвный сад, где лишь она и он!

Мечты, мечты!.. Как рыбарь сказки, он
Проспал улов, и разорвались сети,
И он глядит: идет ко дну виссон
Златых чешуй, и тает, тает сон
В безжалостном янтарно-ярком свете:
Проклятье дня почиет на поэте.

Увы, нельзя все время о поэте
Грустить и ждать: когда, когда же он
Поймет тебя?.. Нельзя в вечернем свете,
Сквозь тонкие, как паутина, сети
Глядеться вечно в свой заветный сон,
Где — ложе страсти, пурпур и виссон.

Шурши, осенний царственный виссон,
Нашептывай секстину о поэте,
Ушедшем в свой любимый давний сон,
В забытый сад, где грустно бродит он,
Больной поэт, где чуть трепещут сети
Плакучих ив, застывших в сером свете.

При свете дня и пепел, и виссон,
И сети ив, и строфы о поэте
Смешны, как он, но это — вещий сон.

В цилиндре и пальто, он так неразговорчив,
Всегда веселый фавн… Я следую за ним
По грязным улицам, и оба мы храним
Молчание… Но вдруг — при свете газа — скорчив

Смешную рожу, он напоминает мне:
«Приятель, будь готов: последний сын Эллады
Тебе откроет мир, где древние услады
Еще не умерли, где в радостном огне

Еще цветет, цветет божественное тело!»
Я тороплю, и вот — у цели мы. Несмело
Толкаю дверь: — оркестр, столы, сигарный дым,

И в море черных спин — рубиновая пена —
Пылают женщины видений Ван-Донгена,
И бурый скачет в зал козленком молодым!

Пьянитель рая, к легким светам
Я восхожу на мягкий луг
Уже тоскующим поэтом
Последней из моих подруг.

И, дольней песнию томимы,
Облокотясь на облака,
Фарфоровые херувимы
Во сне качаются слегка, —

И, в сновиденьях замирая,
Вдыхают заозерный мед
И голубые розы рая,
И голубь розовых высот.

А я пою и кровь, и кремни,
И вечно-женственный гашиш,
Пока не вступит мой преемник,
Раздвинув золотой камыш.

Едва навеянный Евтерпе,
Изваивая облака,
Из вай, вечерний златочерпий,
Ты тронешь стебли тростника

О золотом закате пены,
Приречном посреди стрекоз,
На бледный луг, тобой забвенный
За розами метаморфоз,

И принесешь уклоны крылий
И собранный вечерний сок
Влюбленной больше райской пыли
К загару отроческих щек.

Белый лекарь, недозрелый трупик
Большеглазого Пьеро,
Вырастивший вымышленный тропик
В мартовское серебро.

Нет, не пыль дождливого клавира,
Ты стесняешь белизной
Все широкие слова на эро,
Все слова в целебный зной.

Колыхаясь белым балахоном
Туфле в такт и сердцу в такт,
Праведник в раю благоуханном,
Вот — нисходишь на смарагд.

О тропике трепетный клоун,
Из крапин запретных рябо
На всем балахоне, во что он
Играл головой би-ба-бо?

На счастие в лилии перед
Америкою тишины
Он замер и севером мерит
Отпущенниц райской весны,

Чья полузнакомая вера
Смарагдами ограждена
В широкое слово на эро,
Бежавшее строгого сна.

Раскруживайся в асфодели,
В рябые сонмища галчат:
По пелене твоей звучат
Упорные виолончели.

И луковицы взаперти
Забудь тепличными цветами —
Вздыбясь щербатыми крестами,
На повороте расцвети.

В тычинковый подъяты рост
Два муравьиных коромысла —
Из нищей лужи рыжий мост
Уходит к севам Гостомысла,

И паутинная весна,
Забившаяся в угол клети,
По темным угородам сна
Трепещет посреди веретий.

Вскрывай ореховый живот,
Медлительный палач бушмена:
До смерти не растает пена
Твоих старушечьих забот.

Из вечно-желтой стороны
Еще недодано объятий —
Благослови пяту дитяти,
Как парус, падающий в сны.

И, мирно простираясь ниц,
Не знай, что, за листами канув,
Павлиний хвост в ночи курганов
Сверлит отверстия глазниц.

Мечом снопа опять разбуженный паук
Закапал по стеклу корявыми ногами.
Мизерикордией! — не надо лишних мук.
Но ты в дверях жуешь лениво сапогами,

Глядишь на лысину, плывущую из роз,
Солдатских черных роз молочного прилавка,
И в животе твоем под ветерком стрекоз
Легко колышется подстриженная травка.

Чугунной молнией — извив овечьих бронь!
Я шею вытянул вослед бегущим овцам.
И снова спит паук, и снова тишь и сонь
Над мертвым — на скамье — в хвостах — виноторговцем.

Поправ печерские шафраны,
Печально чертишь лоб врага
Сквозь аракчеевские раны
В оранжерейные снега,

Чтоб Михаил, а не Меркурий
Простил золотоносный рост,
Соперничающий в лазури
С востоками софийских звезд,

За золотые, залитые
Неверным солнцем первых лет
Сады, где выею Батыя
Охвачен университет.

Ты вырастаешь из кратéра,
Как стебель, призванный луной:
Какая медленная вера
И в ночь и в то, что ты со мной!

Пои, пои жестокой желчью
Бегущие тебя цветы:
Я долго буду помнить волчью
Дорогу, где блуждала ты,

Где в час, когда иссякла вера
В невоплощаемые сны,
Из сумасшедшего кратéра
Ты доплеснулась до луны.

Белей, любуйся из ковчега
Цветами меловой весны!
Забудь, что пленна эта нега
И быстры паводи луны!

Хмелей волненьем легких белев:
Я в них колеблюсь, твой жених.
Я приближаюсь, обесцелив
Плесканья светлых рук твоих.

Взгляни — соперник одноокий
Не свеет серебра с пещер:
Распластываю на востоке
Прозрачный веер лунных вер.