Александр Сухово-Кобылин - Дело
Лидочка. Да вот она. (Встает и отдает ему бумагу.) Что вы делаете?
Иван Сидоров. С Кандидом Касторычем совет держим, сударыня, едет папенька ваш к Князю подать ему записку; так толкуют теперь, как с этим лицом говорить надо.
Лидочка. Ах, Иван Сидоров, а мне сдается, что это добром не кончится; у меня какая-то тоска… Сердце ноет… Ну что же, папенька ездил к этому чиновнику?
Иван Сидоров. Ездил, сударыня.
Лидочка. Ну что же?
Иван Сидоров. Не сошлись. Да по правде сказать, как и сойтиться? Ведь не то что взять хотят — а ограбить. Народ всё голь, живет хищением; любого возьмите: получает он от Царя тысячу, проживает пять, да еще нажить хочет — так как тут сойтиться? Вот около нашей вотчины один, сударыня, судеец самым сверхъестественным грабительством — миллион нажил; купил пятьсот душ вотчину, два завода поставил. Так что ж? теперь, видите, пятьдесят тысяч рублей доходу получает, и стал уж он большой барин. Вот вы и судите, матушка, что один такой нечестивец на всю землю нашу соблазну делает!
Лидочка. Да, страшный свет.
Иван Сидоров. Теперь, матушка, из них всякий не то что на прожиток взять или бы благодарность какую: Бог бы с ним, мы за это не стоим; а смотрит, чтобы сразу так цапнуть; чтобы, говорит, и себе было, и детки бы унаследовали. Ну, и стало оно грабительство крупное, маховое; сидят они каждый на своем месте, как звероловы какие, да в свои силки скотинку Божию и подкарауливают. Попадет кто — они вот этою сетью (указывает на записку) опутают — да уж и тешатся.
Лидочка. Точно сетью!.. Ах, Сидорыч, как у меня сердце-то ноет.
Иван Сидоров. Как ему и не ныть, матушка. Было на землю нашу три нашествия: набегали Татары, находил Француз, а теперь чиновники облегли; а земля наша что? и смотреть жалостно: проболела до костей, прогнила насквозь, продана в судах, пропита в кабаках, и лежит она на большой степи неумытая, рогожей укрытая, с перепою слабая.
Лидочка. Правда твоя. Я так иногда думаю: всего бы лучше мне умереть; всё бы и кончилось — и силки бы эти развязались.
Иван Сидоров. Что вы это, матушка. Бога гневите. Посылает Бог напасть, посылает силу, посылает и терпение.
Лидочка. Нет, Сидорыч, я уж слышу: ослабли мои силы, истощилось терпение, истомилась я! — только об том и молю я Бога, чтоб прибрал бы он к Себе мою грешную душу…. Смотри — если я умру, похороните вы меня тихонько, без шума, никого не зовите, ну — поплачьте промеж себя… чего мне больше… (плачет).
Муромский (из кабинета). Иван Сидоров, а- Иван Сидоров!
Иван Сидоров (торопливо). Извините, сударыня. Сейчас, сейчас! (Бежит в кабинет).
Явление II
Лидочка (одна).
Лидочка. Я бы только хотела одного: чтобы и он приехал, — чтобы и он заплакал. — Ведь он любил меня… по-своему…, нет! не любил он меня. Почему бы ему не прийти да не сказать, что вот ему деньги нужны! Боже мой — деньги! Когда я ему всю себя отдавала… и так рада была, что отдавала… (Плачет и кашляет.) Вот надеюсь, что у меня чахотка — а всё пустое, никакой чахотки нет; а как бы хорошо мне умереть… благословить бы всех… Ведь вот что в смерти хорошо, что кто-нибудь — и ребенок и нищий, а всякого благословить может, потому отходит… я бы и его благословила… я бы сказала ему: вот моими страданиями, чахоткой… этой кровью, которая четыре года идет из раненой груди, я искупила все, что сделано, — и потому что искупила — благословляю вас…:Я протянула бы ему руку. Он бросился бы на нее, и целый поток слез прошиб бы его и оросил бы его душу, как сухую степь, какую заливает теплый ливень!.. А моя рука уж холодная… Какие-то сумерки тихо обступили меня, и уже смутно слышу я: "ныне отпущаеши, владыко, рабу твою с миром" — я бы сказала ему еще раз… Ты… Мишель… прости… вот видишь там… (горько плачет)… в такой дали, какую я себе и представить не могу, об тебе… об твоем сердце… буду я… мо… молиться (плачет).
Явление III
Муромский во фраке и орденах выходит из кабинета, за ним Иван Сидоров, держа в руках записку, свернутую в трубку и перевязанную ленточкой, шляпу и перчатки; наконец Атуева и Тарелкин, занятые разговором.
Муромский. Лида, — а — Лида, — где же ты?
Лидочка (оправляясь). Я здесь, папенька.
Муромский. Прощай — дружок. Да ты это что? а? — Ты плакала?..
Лидочка. Кто, я? — Нет, папенька. А вы это что в параде?
Муромский. О-о-о-х, мой друг, — вот ехать надо.
Лидочка. Ехать — куда?
Муромский. Да вот, решили к Князю ехать; просить, подать вот записку.
Лидочка. Так постойте. (Уходит в свою комнату.)
Тарелкин (обертываясь к Муромскому). Петр Константинович, не медлите, прошу вас — не медлите. Я вам говорю, теперь самый раз; он теперь свободен, никого нет, и вам будет ловко на досуге объяснить все эти обстоятельства.
Атуева. Ну разумеется: не ахти какая радость об таком деле, да еще при людях толковать.
Тарелкин. Именно — ведь я для вас же советую.
Лидочка входит.
Муромский. А ты что это?
Лидочка. Я с вами.
Тарелкин (в сторону). Ах, коза проклятая!.. — да она все испортит.
Муромский (Тарелкину). Она вот со мной.
Тарелкин. Невозможно, невозможно. (Муромскому, значительно.) Им неприлично.
Атуева. Полно, матушка, видишь, говорят, нельзя.
Муромский. Ты, мой дружок, простудишься…
Лидочка. Нет, папенька, не простужусь (решительно) — а впрочем, вы знаете, я вас без себя никуда не пущу.
Муромский. Да, ангел ты мой…
Лидочка. Ведь я с вами только в карете: кто же мне запретит, папенька, с вами в карете быть.
Тарелкин. Да, — так вы наверх к Князю не взойдете.
Лидочка (посмотрев на Тарелкина). Не беспокойтесь — не взойду!
Тарелкин. Ну, этак можно — ступайте, ступайте.
Муромский берет шляпу и бумагу и уходит с Лидочкой; Атуева и Иван Сидоров провожают его за двери.
Явление IV
Тарелкин и Атуева, возвращаясь.
Атуева. Ну, вот так-то; насилу-то протолкали; и вам спасибо, добрейший Кандид Касторыч!.. Ну что, право: живет, живет, а ни на что не решается. Вот теперь и мне как будто легче стало.
Входит Иван Сидоров.
Ну что? — Вы что думаете?
Тарелкин. Я, сударыня, ничего не думаю.
Атуева. Да нет; я спрашиваю, что — успех-то будет? а?
Тарелкин. Никакого.
Атуева. Как же никакого?
Тарелкин. Так полагаю-с.
Атуева. Так неужели такому лицу нельзя объяснить свое дело? Ну, я сама поеду и объясню.
Тарелкин. Объяснить вы можете.
Атуева. Уж я вас уверяю. Да и в просьбе-то всю подноготную пропишу.
Тарелкин. И подноготную прописать можете.
Атуева. Так подать не могу?
Тарелкин. Еще бы; даже приемные дни назначены.
Атуева. Ну, вот видите — сами говорите, приемные дни. Вот я сама и поеду.
Тарелкин. Вот вы и поехали. Введут вас в зал, где уж человек тридцать просителей; вы садитесь на кончик стула и дожидаетесь…
Атуева. Отчего же, сударь, на кончик? я и во весь стул сяду.
Тарелкин. Ну нет — во весь стул вы не сядете.
Атуева. Сяду. Я не экономка какая. Мой отец с Суворовым Альпийские горы переходил.
Тарелкин. Положим даже, что он их с Аннибалом переходил, а все-таки во весь стул не сядете, ибо — дело, сударыня, имеете!.. Выйдет он сам!.. за ним чиновники, — заложит он этак руку за фрак. (Закидывает руки и протяжно.) Что вам угодно?
Атуева. А я ему тут все и выскажу.
Тарелкин (сохраняя позу). Положим.
Атуева. Да так выскажу, что у него кровь в голову хватит.
Тарелкин. Не полагаю. Его Сиятельство страдает геморроем; а от рассказов этих у них оскобина, — зубки болят-с. Ведь это вам так кажется; а в сущности все одно да то же. Пятьсот просителей — и все тот же звон.
Атуева. (с жаром). Тот, да не тот.
Тарелкин. А он в самом-то пылу и спросит (тот же голос): записку имеете?
Атуева. А я ему и записку.
Тарелкин. Он примет, да чиновнику и передаст: вам поклон (кланяется), значит, кончено; к другому — а их до полусотни, у всякого записка — воз; да по почте получен — другой; да всяких дел — третий; да у него в час заседание; да комитетов два; да званый обед на набережной; да вечером опера, да после бал, да в голове-то уж вот что… (делает жест), так он вашу-то просьбу с прочими отдаст секретарю: рассмотрите, мол, и доложите… Понимаете… А секретарь передаст сделать справки — мне.
