Роберт Рождественский - Мы долгое эхо друг друга (сборник)

Друзья,
          мой выбор невзлюбя,
зря
голову морочили!

В тебе – четырнадцать
                     тебя
вместилось,
как в матрешке!..

Живет со мною первая —
дородная,
степенная…

Вторая
          больно колется,
за что – не разберу…

А третья – будто школьница
на выпускном балу.

Все – можно,
          все – пожалуйста:
и небо и земля…

Четвертая
          безжалостна,
как мертвая
          петля…

А пятая —
          зловещая,
приметам глупым
верящая…

Шестая
          как эпоха,
где ни чертей,
ни Бога!..
Молчит,
          не принимая,
ревнивая —
седьмая…

А следом за ревнивою
заохала ленивая,
ленивая,
постылая,
до мелочей земная…
Девятая – бесстыдная!
Девятая —
          шальная!..

Десятая,
десятая —
испуганная,
          зябкая,
над собственной судьбою
горюющая с болью…

Одиннадцатая —
          щедрая,
загадочная,
нежная,
просящая прощения
за то,
          чего и не было…

Качается двенадцатая,
как ягода лесная,
еще никем не найденная…

А дальше
я не знаю,
не знаю и настырничаю,
и все
не надоест, —
хочу достать четырнадцатую,
которая —
          ты и есть!

Вновь нахлынул
                    северный ветер.
Вновь весна
          заслонилась метелью…

Знаешь,
понял я,
          что на свете
мы
          не существуем отдельно.
Мы уже —
продолженье друг друга.
Неотъемлемы.
Нерасторжимы.
Это – трудно
и вовсе не трудно.
Может,
          мы лишь поэтому
                    живы…

Сколько раз —
я поверить не смею —
не случайно
и не на вынос
боль твоя
          становилась моею,
кровь моя —
          твоей становилась!..
Только чаще —
гораздо чаще! —

поднимаясь
после падений,
нес тебе я
свои несчастья,
неудачи нес
и потери.
Ты
          науку донорства
                   знала,
ты мне выговориться
не мешала.
Кровью собственной
                   наполняла,
Успокаивала.
Утешала…
Плыл закат —
то светлей, то багровей…

И с годами
          у нас с тобою
стала общею —
группа крови,
одинаковой —
группа боли.

Неужели ты такая же, как эта?..

За окном звенит разбуженное лето.
Нас хозяйка дома
          в гости пригласила.
Ничего не скажешь,
да,
          она красива.
Да, красива.
Мы об этом ей сказали…
И она глядит глубокими глазами,
чуть раскосыми,
          зелеными, сухими.

Муж ее какой-то физик или химик.
И слова ее доносятся как эхо:
«Он сейчас в командировке…
Он уехал…»
Никакой я тайны выдать не рискую —
телеграмму он прислал:
«Люблю.
          Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
          Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..

Вот сидит она —
красивая, – не спорю.
Вот сидит она,
          довольная собою.
И смеется,
и меняется мгновенно.
А глаза ее
предельно откровенны!
А глаза ее играют,
завлекая,
обещая,
предлагая,
намекая…

Никогда ханжой я не был, —
слышишь – не был!
Но сейчас поверю я
в любую небыль —
в наговоры,
в сплетни,
в выдумку любую.

Телеграмму я послал:
«Люблю.
          Тоскую».
И еще одну:
«Тоскую.
          Жду ответа».
Неужели ты такая же, как эта?..

Мы молчим и курим.
Тихо тянем пиво.
А хозяйка говорит:
«Совсем забыла!
Я сейчас…»
И щеки тушит
          о ладони.
И подходит к телефону в коридоре.
Называет адрес
          длинный, очень странный,
говорит:
«Прошу,
          примите телеграмму…»

И с усмешкой, торопливо и привычно
говорит:
«Любимый!
          Все идет отлично.
Не скучай.
          Твоя.
                   Целую.
                             Жду ответа».

…Неужели ты
такая же,
как эта?!

Хочешь – милуй,
хочешь – казни.
Только будут слова
          просты:
дай взаймы из твоей казны
хоть немножечко
          доброты.

Потому что моя
почти
на исходе.
          На самом дне.
Погубить ее,
не спасти —
как с тобою
          расстаться мне…

Складки, врезанные у рта,
вековая тяжесть в руках…
Пусть для умников
доброта
вновь останется
          в дураках!..
Простучит по льдинам апрель,
все следы на снегу замыв…
Все равно мы
          будем добрей
к людям,
кроме себя самих!
Все равно мы
          будем нести
доброту
в снеговую жуть!..

Ты казнить меня
погоди.
Может,
          я еще пригожусь.

Приходить к тебе,
                     чтоб снова
просто вслушиваться в голос
и сидеть на стуле, сгорбясь,
и не говорить ни слова.
Приходить,
          стучаться в двери,
замирая, ждать ответа…
Если ты узнаешь это,
то, наверно, не поверишь,
то, конечно, захохочешь, скажешь:
«Это ж глупо очень…»
Скажешь:
«Тоже мне —
          влюбленный!» —
и посмотришь удивленно,
и не усидишь на месте.
Будет смех звенеть рекою…

Ну и ладно.
          Ну и смейся.
Я люблю тебя
                    такою.

Ежедневное чудо —
          не чудо.
Ежедневное горе —
          не горе.
Настоящее горе
          другое.
И о нем говорить
не хочу я.
Ежедневные блестки —
          как ветошь.
Ежедневная ноша
          не давит.
В ежедневные слезы
          не веришь.
Не тревожит.
Надоедает.
Лжет язык
          в ежедневном застолье.
Бесконечные вопли
          писклявы.
Постоянные вздохи —
          не вздохи.
Ежедневные клятвы —
          не клятвы.
Ежедневная ссора —
          не ссора…
Но,
над спелой росой
          нависая,
вдруг встает
ежедневное солнце.
Ошарашивая.
Потрясая.
Ежедневной земли
          не убудет…
И шепчу я,
          охрипнув от песен:
пусть любовь
          ежедневною
                     будет.
Ежедневной, как хлеб.
Если есть он.

Где-то оторопь зноя
          с ног человека валит,
Где-то метель по насту
          щупальцами тарахтит…
А твоего солнца
хватит
на десять Африк.
А твоего холода —
на несколько Антарктид…

Снова,
          крича от ярости,
                    вулканы стучатся в землю!
Гулким,
          дымящимся клекотом
                    планета потрясена…
А ты —
беспощадней пожаров.
Сильнее землетрясений.
И в тысячу раз беспомощней
двухмесячного пацана…

Оглядываться не стоит.
Оправдываться не надо.
Я только все чаще спрашиваю с улыбкой и тоской:
– За что мне
          такая мука?
За что мне
          такая награда?
Ежеминутная сутолока.
Ежесекундный покой.

Как вы там
          ходите вниз головой?
Все объясняется просто.
Научно.
Правильно.
Ясно как день…
Но неужто
вы не теряетесь
          на мостовой?..

Чайник вскипает
          носиком книзу.
Едут машины
          колесами вверх.
Кот
          невесомо идет по карнизу.
Искры
          летят из-под сомкнутых век.
Люди сидят
          в перевернутых креслах.
Поезд,
разбухший от запаха дынь,
странно повиснув
          на тоненьких рельсах,
мчит,
опираясь на собственный дым.
Люстра торчит,
          как хрустальная елка.
Важный начальник
на темя встает.
Будто он близкий родственник
                     йога,
ежели сам —
почему-то —
не йог.
Врач вытрезвителя
          пьет беспробудно.
Плачет.
Боится упасть
          на Луну.
Лектор занудный
          вцепился в трибуну.
Жулик —
          в решетку.
Ревнивец —
          в жену.
Самоубийством
          кончает посуда.
Синяя мгла
за чертой снеговой.

Жаль,
не могу я увидеть
          отсюда:
как вы там ходите
вниз головой.