Михаил Ломоносов - Избранные произведения
Ломоносов не только сочинял «надписи» для иллюминаций, но и участвовал в составлении их проектов. Он связывал их образное содержание с мотивами и проблематикой петровского барокко.[39] В разработанном им проекте для иллюминации в Москве в декабре 1753 года он указывает, что на «одном фитильном плане» надлежало изобразить «выехавшую в колеснице на белых огнедышащих конях Аврору с факелом в руке», а на другом «триумфальные ворота, подобные тем», в которые в 1709 году «Петр Великий от Полтавы с пленными шествовал».
Оды Ломоносова гармонировали со всем придворным и бытовым убранством: подстриженьыми садами, причудливыми павильонами, гротами, раскачивающимися на ветру разноцветными фонариками, нежной музыкой Ф. Арайя, шумом елизаветинских маскарадов. Он пересыпал поздравительные оды цветами и самоцветами. В «Риторике» (§ 294) он рекомендует пользоваться этими средствами при описании «вымышленного царства любви», примером чего служит «Ода на день брачного сочетания великого князя Петра Феодоровича и великия княгини Екатерины Алексеевны 1745 года»:
Там мир в полях и над водами,
Там вихрей нет, ни шумных бурь;
Меж бисерными облаками
Сияет злато и лазурь.
Кристальны горы окружают,
Струи прохладны обтекают
Усыпанный цветами луг.
Плоды кармином испещренны,
И ветьви, медом орошенны,
Весну являют с летом вдруг.
«Плоды кармином испещренны» сияют ярче, чем на ветвях подлинных деревьев. Красочность их повышена, но они застыли как картинка на фарфоре или смальта на мозаике.
В этих стихах Ломоносов соскальзывает к стилю рококо, более легкой и бездумной модификации барокко, утратившего свою глубину, серьезность и напряжение. Рококо характеризуется культом грации, изяществом и поверхностным гедонизмом. Оно расцветало в дворцовых интерьерах, живописи Буше, прихотливых мелочах светского быта – фарфоре, шелковых ширмах, изделиях из кости, в эротической поэзии и волшебной сказке. В России черты рококо заметны уже у Тредиаковского в стихах, помещенных как приложение к его переводу прециозного романа Поля Тальмана «Езда в остров Любви» (1730):
Покинь, Купидо, стрелы:
Уже мы все не целы,
Но сладко уязвлены
Любовною стрелою Твоею золотою;
Все любви покорены.
Вторжение стилистики рококо в оду 1745 года мотивировано ее эпиталамическим назначением. Но даже в ней Ломоносов не отрешился от грандиозной масштабности. «От Иберов до вод Курильских, От вечных льдов до токов Нильских» разносится слава новобрачных. И он памятует о славе и могуществе России:
И от российских храбрых рук
Рассыплются противных стены
И сильных изнеможет лук.
Черты рококо лишь изредка проступают в поэзии Ломоносова. Но он не отворачивается от вездесущего Купидона, проникшего в поэзию и живопись, бытовое убранство и даже в науку. В «Риторике» он приводит два отрывка из «Картины» писателя позднего эллинизма Филострата – описание ловли купидонами зайца и возни купидонов друг с другом (§ 299 и 300).[41]
В 1755 году, сдавая в печать «Российскую грамматику», Ломоносов в особом рапорте сообщает «идею» «грыдырованного листа» (фронтисписа), который должен ее открыть. Представить на возвышенном месте престол, на котором «сидит Российский язык в лице мужеском, крепком, тучном, мужественном и притом приятном; увенчан лаврами, одет римским мирным одеянием». Рядом с ним «три нагие грации, схватясь руками, ликуют», «гении» упражняются в письме. Над ними сияет Солнце, в середине его литера Е под царскою короною. Академические рисовальщики осуществили эту идею в первом издании (1757), придав Грамматике женские черты, а «гениев» изобразив похожими на пухлых купидонов, только без крылышек.
Получив в Усть-Рудицах имение для устройства фабрики «делания разноцветных стекол и мозаики», Ломоносов заказал художественное оформление дарственной грамоты, увенчанной поясным портретом царицы, окруженным изображениями знамен кораблей, трезубца Нептуна, жезла Меркурия и другими атрибутами. На других страницах грамоты, в особых медальонах, озабоченные розовые амуры с прозрачными, как у стрекоз, голубоватыми крылышками хлопочут у химической печи, развешивают на лабораторных весах различные вещества, готовят тигли, тянут смальту, выдувают сосуды и закаливают бусы, набирают мозаичную картину. Всего на отдельных медальонах помещено 23 сцены с амурами. Грамоту завершает изображение физического опыта с разложением солнечного света с помощью линзы.
Амуры, упражняющиеся в различных ремеслах, известны со времен античности. На фресках в Помпеях они трудятся как кузнецы, ткачи, виноделы и ювелиры. В научных сочинениях XVII – начала XVIII века они кишат на фронтисписах и титульных листах: на «Элементах химии» Германа Бургаве (1732), «Гидродинамике» Д. Бернулли (1738) и мн. др. Их можно увидеть на картушах географических карт, даже на телескопах и научных приборах. Они импонировали и самому Ломоносову, но в основном он оставался чужд жеманному эстетизму и гедонизму рококо. И не случайно в «Разговоре с Анакреоном» объявляет:
Хоть нежности сердечной
В любви я не лишен,
Героев славой вечной
Я больше восхищен.
Ломоносов остался поэтом, близким к наследию петровскою барокко, поэтом, сознающим свою ответственность перед Отечеством и озабоченным его славой.
Стиль Ломоносова противостоял тенденциям классицизма, проявлявшимся в русской поэзии XVIII века, и своим воздействием сдерживал его развитие. Пушкин, ценивший Ломоносова как поэта, все же заметил о нем: «Его влияние на словесность было вредно; и до сих пор в ней отзывается. Высокопарность, изысканность, отвращение от простоты и точности, отсутствие всякой народности и оригинальности, вот следы, оставленные Ломоносовым».[42] Этот суровый отзыв был направлен прежде всего против литературной реакции, пытавшейся опереться на ломоносовскую традицию и противопоставить ее новой русской поэзии. Но также несомненно, что этот суровый отзыв был бы невозможен, если бы эти черты отсутствовали у Ломоносова и не были бы замечены уже его современниками, тяготевшими к классицизму.
Различные тенденции в развитии русской поэзии в середине XVIII века отразили нападки А. П. Сумарокова на поэтический стиль Ломоносова. Все, что было в нем от барокко: метафоризм, динамическое движение образов, античные реминисценции, – было неприемлемо для Сумарокова. Он порицал «громкость» одического стиля Ломоносова и упрекал его в недостатке «естественности», «точности» и «ясности». «Темно!» – восклицал Сумароков, встретив смелую метафору. Он полагал, что «острый разум» состоит в «проницании», а поэт, обладающий только «пылким разумом», «набредит» и тем «себе и несмысленным читателям поругание сделает».[43] Ломоносов ориентировался на потенциальную многозначимость слова, его способность к неожиданным осмыслениям. Сумароков требовал закрепления за словом постоянного значения. Придирчиво и несправедливо разбирая «Оду на день восшествия на престол императрицы Елисаветы Петровны 1747 года», Сумароков писал: «„Блистая с вечной высоты“. «Можно сказать – вечные льды, вечная весна. Льды потому вечные, что никогда не тают, а вечная весна, что никогда не допускает зимы, а вечная высота, вечная ширина, вечная длина не имеет никакого значения». «Верьхи парнасски восстенали». «Восстенали музы, живущие на верьхах парнасских, а не верьхи». «Летит корма меж водных недр» «Летит меж водных недр не одна корма, а весь корабль». «Где в роскоши прохладных теней» «Роскошь прохладных теней, весьма странно ушам моим слышится. Роскошь тут головою не годится. А тени не прохладные; разве охлаждающие или прохлаждающие». «Молчите, пламенные звуки». „Пламенных звуков нет, а есть звуки, которые с пламенем бывают…“».[44]
Сумароков продолжает критику, переходя на пародию, стремясь ее средствами дискредитировать отвергаемую им поэтическую систему.[45] Он пародийно переосмысляет лирический восторг поэта, его грандиозную образность («Ода вздорная I»):
Превыше звезд, луны и солнца
В восторге возлетаю нынь;
Из горных областей взираю
На полуночный океан
…Там громы в громы ударяют
И не целуют тишины…
…Борей замерзлыми руками
Из бездны китов извлекает
И злобно ими в твердь разит.
Сумароков обессмысливает ломоносовскую метафору, возвращая ей изначальною «предметность» («Ода вздорная III»):
Трава зеленою рукою
Покрыла многие места,
Заря багряною ногою
Выводит новые лета.
Для него неприемлем эпитет «бурные ноги»:
