Теодор Крамер - Зеленый дом

Как же спят устало,
как же спят устало,
кажется, при всех своих вещах,
сотни исхудалых,
в старых одеялах,
в пыльниках и трепаных плащах.

Шорох монотонный
вентиляционный,
лампочки, тусклее, чем всегда,
светят еле-еле;
и, спеша в туннели,
не тревожат спящих поезда.

Как же стал им дорог
свет родных каморок,
прежние, безоблачные дни;
вижу их, на матах
тяжким сном объятых:
как печальны, как бедны они!

Как же спят устало,
как же спят устало
люди здесь в военную грозу, —
бомбами распорот
их злосчастный город,
и спокойно только здесь, внизу.

Но уйти рискую
в темень городскую, —
пусть сирены вой еще не стих:
там, борясь со страхом,
я умоюсь прахом,
будь что будет — я один из них.

Островок синевы неустойчивой, где
растворяется день, словно сода в воде,
он темнеет чернильно и скоро с высот
на гремучие кровли мочиться начнет:
это Лондона низкое небо.

Средь газонов надменно торчат цветники,
и туман в переулки течет от реки,
и автобусы туго набиты людьми, —
надо всем, только голову вверх подними,
виснет Лондона низкое небо.

Эскалатор наружу выносит меня
из подземки в конце неудачного дня:
обещаньями босса я сыт позарез,
я спешу под сырой закопченный навес —
это Лондона низкое небо.

Если солнечный ветер подул бы с полей —
мне бы стало, пожалуй, еще тяжелей,
так что ты уж мочись на меня без стыда,
без тебя я девался б на свете куда,
ты, о Лондона низкое небо!..

Как мой парень получил повестку
и в мешок пожитки увязал,
мы пошли к ольшаному подлеску
и гораздо позже — на вокзал.
Пели птицы, — ты припомни, милый,
как шуршали мак и резеда;
жалко, друг мой: надо было силой,
по-простому взять меня тогда.

Ты служил стрелком на самолете,
да и мне пришлось пойти в цеха;
за день изведешься на работе,
ну, а вечер — как тут без греха!
И пойдешь с каким-нибудь верзилой, —
не умею вспомнить без стыда;
жалко, друг мой: надо было силой,
по-простому взять меня тогда.

Завтра станешь ты моим навеки,
что ж, дружок, такие вот дела:
с кем и жить, как не со мной, калеке,
раз огонь и воду я прошла.
Поплетутся чередой унылой
безо всякой резеды года, —
жалко, друг мой: надо было силой,
по-простому взять меня тогда.

Гвоздика день-другой жива,
пока в стакане вянет.
Свежа на дереве листва,
но скоро жухлой станет.
Уже три раза таял снег, —
как странно доживать свой век
не на родной земле.

Еще желтей желтофиоль
цветет в соленой влаге,
в ответ на слезы и на боль
спешит строка к бумаге.
Корней лишенный, я живу,
чтоб и во сне, и наяву
петь о родной земле.

О сердце, в грохоте годов
тебе не биться долго:
тебя я вырвать прочь готов
по настоянью долга.
Но миг еще в груди побудь:
знаком ли хоть кому-нибудь
я на родной земле?

Вы те, кто положили жизнь свою,
вы те, кто пали в праведном бою,
кто навсегда лишен и уст, и глаз, —
вы, мертвые, вы с нами каждый час.

Вы ввергнуты в пучину страшной тьмы
и говорить о вас не смеем мы,
вы вспыхнули, как факел нефтяной,
чтоб вас узнали мы в дали ночной.

Шагать к победе — слишком тяжело,
ликует безнаказанное зло,
однако от чудовищных огней
горящей плоти запах всё слышней.

Сведенная навеки на корню,
толпа убийц такому же огню
быть беспощадно выдана должна
во имя жизни, хлеба и вина.

Наперекор жестоким временам
беззвучным криком вы кричите нам,
зияниями выколотых глаз —
вы, мертвые, вы с нами каждый час.

Мне ничего не сделали пока:
в газетах обо мне давно ни слова,
зато и мать не гонят из-под крова.
Мне ничего не сделали пока.

Я радуюсь улыбке мясника,
платя за ветчину для бутерброда;
загвоздка лишь с источником дохода.
Мне ничего не сделали пока.

Я даже вправе погулять слегка,
пройтись пешком, довериться трамваю:
на что же я, однако, уповаю?
Мне ничего не сделали пока.

Ни документов нет, ни тайника,
я не могу ни выбраться отсюда,
ни, сидя здесь, надеяться на чудо.
Мне ничего не сделали пока.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Тревога — не всерьез
и для нее причины нет:
мальчишка хлеб занес.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Не к нам на этот раз,
но в дворницкой какой-то тип
расспрашивал про нас.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Кончай сходить с ума:
ну, почтальон, ну что с того,
что нет пока письма.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Неважные дела:
отсюда съехать мы должны
до первого числа.

Кто в нашу дверь звонит чуть свет?
Не плачь любой ценой,
подай мне узелок с бельем —
они пришли за мной.

В бор соседний я один ушел вчера
как тепла была трава и как сыра,
ветер пел мне, ветер в зелень пеленал, —
здесь никто меня не видел и не знал.

Взмыл стеклянный шар луны сквозь звездопад,
в ломких травах зазвучал оркестр цикад,
и концерт его старинный стоил мне
ровно столько, сколько ветер в вышине.

Так стоял я и следил, как яркий след
по дороге прочертил мотоциклет,
от всего, что в жизни станется со мной,
отсечен блаженной лиственной стеной.

Лебедь плыл за Андромедой, как ладья,
по кустарникам бежал в ознобе я,
и во мне, высвобождаясь из оков,
трепетало сердце канувших веков.

Распался мир, и все свои тетради
горящему я отдал очагу, —
но вновь, привычки ежедневной ради,
пишу и по-другому не могу.

Мне ль, хворому, тогда, на самом деле,
мечтать о переходе рубежа, —
я тратил в колебаниях недели,
всё более от ужаса дрожа;

был страшен путь подошвам воспаленным,
но жребий мне нежданно пал такой,
что я друзьями скрыт в дому зеленом
и незаслуженно обрел покой.

И снова, словно подчиняясь порче,
к бумаге голова наклонена:
я чутче стал, однако же не зорче,
пока что даль передо мной — темна.

Я планов на грядущее не строю,
как будто расщепилось бытие, —
меня спасли друзья, но мне порою
чудовищно спасение мое.

Сквозь тишину судьба диктует властно,
и выбора передо мною нет:
был слаб или силен я — станет ясно
в чужой стране и через много лет.

Ты всё цветешь ли, деревцо,
там, где трамвайное кольцо?
А то прошел всего-то год,
и жизнь пошла наоборот.
Но ты цветешь, цветешь, как встарь.

Ты зеленеешь ли, газон?
Мне лезть из дома не резон,
у первого же кабачка
я попадусь наверняка.
Но ты все зелен, будто встарь.

Ты созреваешь ли, пивко?
Как день вчерашний далеко!
Тогда бы хлопоты начать —
была бы в паспорте печать.
Ты, пиво, зреешь, будто встарь.

Газон, пивцо да деревцо, —
в слезах, увы, мое лицо,
затем что в этот горький час
одних я оставляю вас
зреть, зеленеть, цвести, как встарь.