Александр Тиняков (Одинокий) - Стихотворения

Люблю ходить по пустырям,
Средь сорных трав и хлама:
Там все составлено из драм,
Там что ни шаг, то драма.

Беззубый белый гребешок,
Клочки турецкой шали
И бесподошвенный носок –
Мне много рассказали.

Скрывались долго вы в пыли,
Ненужные предметы,
И, наконец, во мне нашли
Любовного поэта.

Из пышных спален и дворцов
И из глухих хибарок
Судьба приносит мертвецов
Пустырику в подарок.

И – завершенности любя, –
Люблю я вас, огрызки!
И Жизнь, и Смерть идут, губя!
Все к Пустырю мы близки!

Любо мне, плевку-плевочку,
По канавке грязной мчаться,
То к окурку, то к пушинке
Скользким боком прижиматься.
Пусть с печалью или с гневом
Человеком был я плюнут,
Небо ясно, ветры свежи,
Ветры радость в меня вдунут.
В голубом речном просторе
С волей жажду я обняться,
А пока мне любо — быстро
По канавке грязной мчаться.

Я старый, скромный сюртучок.
Потерт. Изъеден молью.
Повешен в темный уголок,
В унылое подполье.

Здесь пауки во мне кишат,
И – под покровом мрака –
Супругов самочки едят
Сейчас же после брака.

И вот вишу я на крючке
В подпольном заточеньи
И вижу только в паучке
Вселенной отраженье.

Я – обглоданная кость.
Мною брезгуют собаки.
Но во мне таится злость,
Как паук во мраке.
Мне лежать здесь не всегда:
Станут возле двое драться, –
Постараюсь я тогда
Под руку попасться.
Обезумеет рука,
Череп чей-то вкусно хряснет;
Пропадет моя тоска,
Злость моя погаснет.
Попаду затем я в суд
Для свидетельства о драке,
А потом меня начнут
Вновь глодать собаки.

На весенней травке падаль…
Остеклевшими глазами
Смотрит в небо, тихо дышит,
Забеременев червями.

Жизни новой зарожденье
Я приветствую с улыбкой,
И алеют, как цветочки,
Капли сукровицы липкой.

Я давно уж на погосте.
Ноют тлеющие кости.
Гроб мой тих, и глух, и нем.
Приходи, соседка, в гости:
Истомился я совсем.

Здесь в могильной клыбели
Щели глаз в глазные щели,
Полны страсти, мы вонзим.
От любви мы в жизни тлели,
А в могиле догорим!

Я – гад. Я все поганю
Дыханьем уст гнилых
И счастлив, если раню
Невинных и святых.

Любовь и благородство
Мне любо осквернять,
Я лишь свое уродство
Могу благословлять.

Мой горб – моя отрада,
Он мне всего милей,
И нет прекрасней смрада,
Чем смрад души моей.

Влюбленными глазами
Смотрю на гниль свою
И черными словами
Создателя пою.

Хвала Тебе, Всесильный,
За то, что я урод,
За то, что червь могильный
Во мне живом живет,

За то, что я не знаю
К Тебе любви живой,
За то, что презираю
Я рай пресветлый Твой!

На свет родился я впервые птицеядом,
Свирепым пауком;
Имел я восемь лап, был переполнен ядом
И жил в лесу глухом.

Я бережно растил лоснящееся брюхо
Среди сетей тугих
И терпеливо ждал, когда птенец иль муха
Запутается в них.

Тогда я, не спеша, в испуганную гостью
Свой я переливал
И, жаждою томясь и сладостною злостью,
Горячий труп сосал.

Цвело в моей душе, в моем паучьем теле
Немного чувств тогда:
Лишь ярый гнев да страх во мне всегда горели,
Да похоть иногда.

Я часто издали горящими глазами
Смотрел на паучих,
Я восхищался их роскошными телами,
Но я боялся их.

Однажды видел я, как самкою нарядной
Растерзан был сосед,
И стал с тех пор смотреть на брак я безотрадно
И горестно на свет.

И, проведя всю жизнь отшельником смиренным,
Я в должный час издох.
Мой ядовитый труп раздавлен был надменным
Нажатьем чьих-то ног.

Но вот опять живу, опять на свете белом
Томлюсь под игом мук;
На этот раз одет я человечьим телом,
Но все же я – паук!

Как и тогда, я зол, и боязлив, и жаден,
Живу в глухих углах,
И если вижу я родных свирепых гадин,
Меня объемлет страх.

Встает тогда в мозгу жизнь прежде прожитая,
И меркнет разум мой,
И воскресает вновь душа паучья, злая
В груди моей больной.

Мне хочется тогда в углу укромном скрыться,
И паутину ткать,
И ядовитым ртом в немую жертву впиться,
И кровь сосать, сосать!

Я проклял путь, который мне отмерен,
Отверг услады скованной Земли
И – между льдин безжизненных затерян,

На Полюс Вечный правлю корабли.
Все тихо спит под саваном тумана,
Лишь птицы с криками: «Текели-ли!» –

Навстречу мне над гладью океана
Летят, блистая смертной белизной…
Их криком сердце напоследок пьяно.

И пьян, и весел белый парус мой!
Как я, бестрепетно он вдаль стремится
И празднует прощание с Землей.

Мне ваш привет, неведомые птицы,
Родней всего, что бросил я вдали,
И пусть туда, назад, мой крик домчится,

Чтоб чуждо там пропеть: «Текели-ли!»
Пускай – как все, – он будет там непонят,
Пуская не долетит он до Земли

И в океане сумрачном потонет,
Надежду обману в последний раз…
Мне все равно! Мой дух уже не стонет,

Огонь сомнений навсегда погас.
Сомкнулись веки под холодной пылью…
Звучит, как музыка, прощальный час…

Растут в душе сверкающие крылья…
Придвинулась к лицу немая твердь…
И с радостью последнего усилья,

Открыв глаза, я вижу лик Твой – Смерть!

Прекрасен лес весною на рассвете,
Когда в росе зеленая трава,
Когда березы шепчутся, как дети,
И — зайца растерзав, летит в гнездо сова.

Прекрасно поле с золотистой рожью
Под огневым полуденным лучом
И миг, когда с девическою дрожью
Колосья падают под режущим серпом.

Прекрасен город вечером дождливым,
Когда слезятся стекла фонарей
И в темноте, в предместье молчаливом,
Бродяги пробуют клинки своих ножей.

Прекрасна степь, когда — вверху мерцая,
Льют звезды свет на тихие снега,
И обезумевшая волчья стая
Терзает с воем труп двуногого врага.

Чудесней сказок и баллад
Явленья жизни повседневной —
И пусть их за мечтой-царевной
Поэты-рыцари спешат!

А мне милей волшебных роз
Пыльца на придорожной травке,
Церквей сияющие главки
И вздохи буйные берез.

Пускай других к себе влекут
Недосягаемые башни, —
Люблю я быт простой, домашний
И серый будничный уют.

Мелькнув, как огненный язык,
Жар-птичьи крылья проблистали, –
Но я люблю земные дали
И галок суетливый крик.

Жар-птица в небо упорхнет,
Но я не ринусь вслед за нею.
К земле любовью пламенею
И лишь о ней душа поет.

Поет, ликует и — молясь,
Благословляет все земное:
Прохладу ветра, ярость зноя,
Любовь и грусть, цветы и грязь!

Исступленные быки
На дворе ревут о тёлках,
Облака светлы, легки,
Пух зеленый на ветёлках.

Стали бабьи голоса
Переливней и страстнее,
Стали выше небеса
И темней в садах аллеи,

По полям шныряют псы,
Уязвленные любовью,
Наливаются овсы
Изумрудной, чистой кровью.

И на всю живую тварь
Льет свой свет благословенный
Затокудрый, мудрый царь,
Наш хранитель во Вселенной!

С тихой радость приемлю
Щедрой осени дары:
В небе рдяные ковры,
Златом устланную землю
И туманы вечеров
Над затишьями лугов.

Устремив бесцельно взоры
В ненаглядную лазурь,
Уношусь душой от бурь
В безмятежные просторы –
Волен, чист и одинок
И от битв земных далек!

Душа поет, не замечая,
Что ныне петь бы ей не след,
Что всюду – страшная и злая –
Война зажгла кровавый свет.

Но пусть войной живет рассудок…
Все так же радостно дыша,
Красой лазурных незабудок
Полна поющая душа.

В ответ шипению шрапнели
И гулу пушек и мортир
Я тихим голосом свирели
Провозглашу: «Прекрасен Мир!»

Прекрасны гибкие травинка,
Селенья, рощи и поля,
И над полями паутинки,
И все, что нам дает земля.

Пускай же демон бранной бури
Терзает человечью плоть, –
Я верю: вечен свет лазури
И мудро-благостен Господь!

Нет ни разлада, ни уныния
И все в природе, как всегда:
Все те ж на небе ризы синие
И звезд алмазных череда.

Все с той же грустью усладительной
На землю льется лунный свет,
Все к той же цели ослепительной
За солнцем мчится рой планет.

И так же с веток листья падают,
Чтоб новым листьям место дать, –
И всюду нас в природе радуют
Закон, согласье, благодать…

Нашатавшись по грязным притонам,
Опозорив себя в кабаках,
Нынче глупым, невинным тритоном
Я лежу на прибрежных песках.

Вижу женщин в купальных костюмах,
Голых ног розовеющий цвет,
Но ни смуты в разнеженных думах,
Ни желаний пылающих нет!

Навсегда ушла любимая –
И в душе царит покой,
Снова тело нелюдимое
Наслаждается собой.

Нет ни боли в нем, ни страстности,
Ни стремленья обладать.
Сладко стынуть в тихой ясности,
Не желать, не ожидать.

Я не скуп: придет любимая –
Вновь я сердце разбужу,
Тело, похотью томимое,
С телом пламенным свяжу.

Не придет – я так же радостно
Одиночество приму, –
Жить на свете белом сладостно
И с людьми, и одному!

Я сын мулатки и француза,
Родился я на корабле;
Мне поцелуй священный муза
Напечатлела на челе.
Попав в Париж, забыл я скоро
Родимый мой Мадагаскар,
И сладок стал мне яд позора
И оргий бешеных угар.
В ночных загаженных вертепах,
Абсентом горло опалив,
Под звуки песенок нелепых
Я был беспечен и счастлив.
А после пьянства — спозаранка
Сонет изящный был готов,
И получал я по два франка
За строчку сделанных стишков.
Так, не любя и не страдая,
Быть может, долго жил бы я,
Когда б не встреча роковая,
Когда бы не судьба моя!
На сцене, в маленьком шантане
Увидел женщину я раз
И, полн таинственных желаний,
Свести с неё не мог я глаз.
Она густым контральто пела,
Я слов её не понимал,
Но вся душа во мне горела
И руки я, дрожа, сжимал.
Она едва ль была красива,
Но на вопрос мой, кто она, —
Ответила: «Тананариво!» —
И стал я пьян, как от вина.
С тех пор не знаю я покоя,
Я бросил сумрачный Париж,
Где все и всё вокруг чужое —
Дворцы, слова и гребни крыш.
Теперь я жду лишь парохода,
Чтоб плыть скорей в Мадагаскар,
Где ждет меня любовь, свобода
И новых, дивных песен дар!

Под солнцем овцы дремлют тупо,
Шалаш мой душен, словно печь,
Роняет время капли скупо
И нечем мне себя развлечь.

Я думал, будучи в дороге:
Увижу резвых кенгуру,
И гор неведомых отроги,
И темнокожих дев игру.

Но кенгуру ушли в пустыни,
Мечтам моим пришлось отцвесть –
И в австралийских дебрях ныне,
Как и в Европе, надо есть.

Приехав, я в Мельбурне шумном
В один веселый дом попал,
Напился пьян и, став безумным,
Роман с девицей завязал.

Она пила, как воду, виски,
Курила много папирос,
Болтала что-то по-английски
И морщила забавно нос.

Но я столь жгучих наслаждений
Не знал в парижском кабаре,
Всю ночь нам пел разврата гений
И смолк на утренней заре.

Я кошелек, грустя, пощупал:
Увы! там не было монет…
Сиял небесный синий купол,
Часы звонили на обед…

И вот слугою скотовода
Живу один, среди овец,
Далек Мельбурн, любовь, свобода –
И денег не пришлет отец.

Томлюсь в моем уединеньи,
Тоскую в знойной тишине,
Порой пишу стихотворенья
О милой, о родной стране.

О даме, встреченной в Мельбурне,
Мечтаю до потери сил:
Я не видал очей лазурней,
Я женщин жгучей не любил!

Как только месячную плату
За труд мой адский получу,
Опять восторгу и разврату
Себя я радостно вручу.

Лаская пламенные груди,
Целуя алые уста,
Забуду я часы безлюдий,
Забуду я, как жизнь пуста!

Я – бедный раб. Жестокой палкой
Моя изранена спина.
Одна отрада в жизни жалкой
Мне чашка мутного вина.

Писцы находят пропитанье
В чертогах царских без труда,
А мне – работа, и страданье,
И бесконечная нужда.

Но в месяц трудовой однажды
И я бываю богачом,
Когда, томясь от сладкой жажды,
В присяду за столом.

Служанка пальмовую водку
В большой амфоре принесет –
И чаша первая мне глотку
Огнем приятным обожжет.

А от второй – мечты лихие
Закружат голову мою,
И я – забыв побои злые, –
Как птица, песню запою.

Сосед мой пьяный засмеется,
Хозяин крикнет: «Замолчи!» –
– А завтра снова мне придется
Таскать на вышку кирпичи…

Шудра темный, в низшей касте
Я рожден, чтоб жить рабом
И смирять порывы страсти
Отреченьем и трудом.

На божественных брахманов
Я очей не смел поднять
И о тайне божьих планов
Не дерзал и помышлять.

Духом зависти не мучим
И трудясь в чужих полях,
Перед кшатрием могучим
Повергался я во прах.

И питаясь черствым хлебом
Из оборышей зерна,
Я склонялся перед небом,
Где царила тишина.

А когда мне дхарма шудры
Становилась тяжела,
Я твердил себе, что мудры
В Божьем мире все дела.

Но теперь мечтой мятежной
Взволновал мне демон кровь
И внушил к браманке нежной
Безрассудную любовь.

Златопламенные кудри
И лазурь ее очей
Не дают покоя шудре
В раскаленной тьме ночей.

Мне змея своим укусом
Принесла бы меньше бед
Но недаром я Индусом
Родился на белый свет.

Коль она с презренным шудрой
Вновь затеет разговор,
Отверну от златокудрой
Мой горящий жадно взор.

Пусть багряной розой рана
В сердце гибнущем цветет, –
Никогда на дочь брамана
Жалкий раб не посягнет.

Сам Господь воздвиг вначале
Стены, грани между каст, –
И, дающий нам печали,
Он ли помощи не даст?

Он ли чистым дуновеньем
Пламень злой не угасит,
Он ли сладостным забвеньем
Нашу боль не утолит?

Но коль будет роковую
Дочь брамана длить игру,
Я смертельно затоскую
И безропотно умру.

Слышал я о пальме чудной,
Дивной пальме Талипот,
Что в тиши лесов безлюдной
В одиночестве растет.

Эта пальма цветом нежным
Покрывается лишь раз
И в уборе белоснежном
Познает свой смертный час.

Так и шудра, темный, пленный,
В мир загробный перейдет
Одинокий, но блаженный,
Словно пальма Талипот!

Полюби свое грубое платье
И в дешевой харчевне обед,
Площадной потаскушки объятья
И коптилки мигающий свет.

Полюби свою горькую бедность,
Преклонись пред суровой судьбой,
Пусть наложит смертельную бледность
На лицо твое голод лихой.

Не бунтуй, не желай, не завидуй,
Непрестанно весь мир славословь,
Не порочь себя злою обидой,
Но да будет с тобою любовь.

Эта бедная жизнь неповторна, –
Значит: вся она – сладостный дар,
Значит, – скорбь человечья позорна
И достойна презренья и кар.

И лохмотья, и язвы земные
Слаще ангельских песен в раю, –
Так люби ж твои дни горевые
И голодную бедность твою!