Мигель де Сервантес - Нумансия
Л и р а
Мой друг, сокровище мое,
Уснул ты?.. А недавно сила
Горячая в тебе бурлила…
Зачем ты погубил ее?
И вот тебя не стало вдруг,
С тобою ж — радости и счастья!
Нет в мире большего несчастья,
Чем час, когда уходит друг.
Ты был всегда, Марандро мой,
В любви бестрепетным и верным!
Но вел тебя в твоем безмерном
Дерзанье к смерти путь прямой.
Ты подвиг смелый совершил,
Врагов дивиться заставляя.
Но, смерть от милой удаляя,
Всей жизни ты ее лишил.
Хлеб кровью тот покрыт… И взгляд
В испуге на него кидаю, —
Его и хлебом не считаю:
В нем яд губительный! в нем яд!
И если все-таки к устам
Его, терзаясь, подниму я, —
То разве лишь для поцелуя: Марандро кровь осталась там.
В это время входит на сцену мальчик; он слабо бормочет. Эго брат Лиры.
Б р а т Л и р ы
Сестрица, в страшных муках мать
Скончалась; на своей постели
Отец наш дышит еле-еле,
Мне тоже время умирать.
Нас голод скоро всех убьет…
Но у тебя есть хлеб, сестрица!
Увы! Он мне не пригодится,
Нет, пища в прок мне не пойдет!
Мне голод горло так стеснил,
Что будь тот хлеб водою жидкой, —
И то еда была бы пыткой, —
Ее бы я не проглотил.
Возьми же хлеб, сестра моя;
Чтоб мукой истерзать нас, небо
Послало вдруг довольно хлеба…
В тот самый миг, как умер я.
Падает мертвым.
Л и р а
Вот брат любимый умирает…
Дыханье жизни отошло…
Но зло для нас — еще не зло,
Коль бог е д и н ы м злом карает.
Злой рок беду к беде прибавил,
И стало две беды зараз.
Меня один и тот же час
Вдовой и сиротой оставил…
О вы, лежащие вокруг
Тела! Обоих римлян злоба
Убила, дорогие оба:
Один — мой брат, другой — мой друг.
Гляжу, любви палима жаждой,
На этого и на того.
И мука больше оттого,
Что был душе желанен каждый.
О друг любимый! нежный брат!
К любви я вашей вновь приближусь,
Коль скоро с вами я увижусь,
Попав на небо или в ад.
И будет смерть моя похожа
На смерть обоих мертвецов, —
Кинжал давно уже готов
Меня убить — и голод тоже.
Но все ж скорее сталью грудь
Я поражу, чем съесть посмею
Вот этот хлеб. Косой своею
Смерть не страшит меня ничуть.
Я медлю? стала я трусливой?
Боюсь я? перед чем испуг?
Брат милый мой! мой нежный друг!
Свиданья близок миг счастливый.
В этот момент показывается бегущая женщина, которую преследует солдат-нумансианец с кинжалом в руке. Он хочет ее убить.
Ж е н щ и н а
Юпитер грозный! Помоги скорее!
Спаси меня от гибели ужасной.
С о л д а т
Беги же от меня, беги быстрее! —
Твои старанья будут все напрасны.
Л и р а
О воин храбрый! будь же подобрее,
И не рази той женщины прекрасной!
Жизнь ей дана на благо и на радость…
Убей меня: найду я в смерти сладость…
С о л д а т
Нельзя живою женщину оставить…
«Смерть женщинам»! — так решено в Совете…
Но где тот муж, что сможет меч направить
На красоту, когда она в расцвете?
Таким злодейством не хочу ославить
Себя; убить я ни за что на свете
Тебя не мог бы. Тот убить посмеет,
Кто пред тобою не благоговеет.
Л и р а
Учтивость я сочту ль за добродетель,
И жалость эту стану ль прославлять я?
О неба свод высокий, будь свидетель:
За ту и за другую шлю проклятья!
А вот тогда б ты был мне благодетель,
Не знающий греха лицеприятья, —
Когда бы в грудь мою ты смело вдвинул
Клинок и душу из нее бы вынул.
Я, встретив смерть, не ведала б испуга…
А жалостью ты вред и зло приносишь…
Надеюсь все же: моего ты друга
Без погребения теперь не бросишь.
Такая ж мне еще нужна услуга
Для брата бездыханного. Ты спросишь,
Кто их убил? Смерть мужа — это плата
За жизнь мою. Покончил голод брата.
С о л д а т
Труда не вижу в том я никакого.
Но на пути, прошу, открой причину,
Которая и друга дорогого
И брата вдруг ускорила кончину.
Л и р а
Не в силах я произнести ни слова…
С о л д а т
Ты так слаба? Тебя я не покину.
Ты тело брата поднимай смелее;
Я друга труп возьму — он тяжелее.
Они уносят тела. Выходит с копьем и щитом в руке женщина, изображающая Войну и ведущая за собой Болезнь и Голод. Болезнь опирается на костыль; голова у нее обвязана, лицо закрыто желтой маской. Голод выходит тощий как смерть, в одеянии из желтой бязи и в пепельно-бледной маске.
В о й н а
Болезнь и Голод! Вы уже привыкли, —
Какой приказ мне дать ни довелось бы. —
Все исполнять, какие б ни возникли
Тут трудности. И ни мольбы, ни просьбы
На вас не действуют. В мои проникли
Все мысли вы вперед. Едва ль пришлось бы
Мне и сейчас вас наставлять упорно,
Что следует вам действовать проворно.
Так волею судеб — а всякий знает,
Что воля та ничем неколебима, —
Указано, что нынче помогает
Война коварным умышленьям Рима.
Своих орлов высоко воздвигает
Вождь Сципион[43], чья мощь необорима.
Но час придет — и помощь окажу я
Слабейшему, а сильного сражу я.
Могуча я, Война. И повсеместно
Меня все матери вслух проклинают…
Но смертным далеко не все известно,
И тайн моих они не понимают.
Мне ж ведомо, что в целом мире тесно
Испанской славе будет! Все ли знают,
Что вражеская покорится банда
Войскам Филиппа, Карла, Фердинанда?[44]
Б о л е з н ь
Когда бы Голод, наш соратник главный,
Не доказал, что убивать он может,
Что жителей Нумансии, столь славной,
Рукою жадной сам он уничтожит, —
Тебе бы был союзник полноправный
В Б о л е з н и. Кончить все она поможет
Столь выгодно для римлян, что едва ли
И сами те такого счастья ждали!
Но Голод тощий, поселившись между
Нумансианцами, в такую крайность
Поставил их, что всякую надежду
У бедных отнял даже на случайность.
Там мудреца — не меньше чем невежду —
Небесных знамений необычайность
Совсем смутила… Стан их весь расколот;
Не нужны Риму ни недуг, ни голод.
А бешенство и ярость, партизаны
Войны, у них так плотно угнездились,
Что для себя они теперь тираны,
В братоубийц они переродились.
Поджоги, исступленный гнев и раны
Так в стане осажденных расплодились,
Что Рим уж тем победу добывает,
Что враг его себя же убивает!
Г о л о д
Сюда взгляните! — Все дома пылают,
И каждая огнем объята крыша!
Мне чудится, что тысячи вздыхают
Оттуда грудей, и огонь колышат…
Как женщины в смятении взывают
О помощи — и отклика не слышат!..
Бессильна помощь и отца и брата,
Коль пламенем на части плоть разъята.
Бывает так, что на овечье стадо
Волк нападет и некоторых тронет, —
И в ужасе и в хаосе разлада
Оно бежит, но волк его догонит, —
Так женщина среди сплошного ада
Горящих улиц мечется и стонет —
Спасенья нет ей. Нужны ль палачи нам?
Убить всех женщин велено мужчинам.
Своей супруге, ласковой и верной,
Железом грудь супруг ее разрежет;
Свой сын убьет — о случай беспримерный! —
Мать, что его и пестует и нежит…
И с яростью, ни с чем несоразмерной,
Отец нить жизни сына перережет,
И, потрясенный, будет он довольным,
Как милостью небес, убийством вольным.
Ни улицы, ни дома, ни угла нет,
Где не было бы крови или трупа;
К убийству всех, к поджогу так и тянет. —
И все глядит свирепо, дико, тупо…
Сейчас, увидите, на землю грянет
Зубец их башни с верхнего уступа.
Все храмы и дома, что здесь ютятся,
Во прах и пепел вскоре превратятся.
Придите же, смотрите же скорее:
Вот Теоген усердно нож свой точит, —
Жены любимой, милых деток шеи
Он кровью злою сейчас омочит.
Но жизнь постылая еще труднее
Тогда убийце будет. Он захочет
К себе приблизить час конца ужасный,
Избрав путь к смерти, для других опасный.
В о й н а
Итак, идем! Но требую работы
Я тщательной, приказов исполненья
Точнейшего! Направьте все заботы
К тому, чтоб в план не вкрались измененья.
Уходят.
Выходит Теоген с двумя мальчиками и девочкой. С ним жена.
Т е о г е н
Преодолел в себе любовь отца я.
Кто храбр, свой замысел осуществляет.
О чести мысль, высокая, святая,
О дети, руку эту направляет.
Ужасна пытка дней пережитая,
Но горшую нам рок уготовляет:
Мне долгом предначертано высоким
Стать ныне вашим палачом жестоким.
Сыны мои! Вы римскими рабами
Не будете, а римской силе вражьей
Бахвалиться ни в чем не дам над вами,
Пусть покорить нас им удастся даже.
К свободе путь указан небесами,
Он — человеческой ладони глаже.
Небесным знакам набожно поверьте,
Что путь для нас — отдаться в руки смерти.
Тебе ж, супруга милая, доставит
Смерть избавленье. — Римлянам развратным
Супруг твой радости не предоставит
Супруги телом любоваться статным.
От этой муки меч тебя избавит.
Корыстный враг со жребием превратным
Сам встретится. Давно в нас мысль окрепла
От города оставить груды пепла.
Я первый высказал, что справедливость
И честь велят свести нам с жизнью счеты, —
Не ждать, чтоб римлян дерзкая кичливость
Нас обрекла на ужасы их гнета, —
Мне можно ль в смерти выказать трусливость,
В ней быть последним? Сыну — тоже?
Ж е н а
