Александр Межиров - Какая музыка была!

Ездили на тройках в «Яр»,
При свечах сидели поздно,
И покрылась воском бронза,
Диких роз букет увял.

Но когда увяла эта
Бледно-розового цвета
Роза дикого куста, —
Не увяла красота.

Но, едва увянув, сразу
Стала краше во сто крат.
Розы пепельные в вазу
Опусти – пускай стоят.

Жизнь ослабла. Смерть окрепла.
Но прекрасен ворох пепла.
Так забудь дорогу в «Яр»,
Не печалься о разрыве:
Стал букет еще красивей,
Оттого что он увял.

Льется дождь по березам, по ивам,
Приминает цветы на лугу.
Стало горе мое молчаливым,
Я о нем говорить не могу.

Мне желанья мои непонятны, —
Только к цели приближусь – и вспять,
И уже тороплюсь на попятный,
Чтоб у сердца надежду отнять.

Над Ливийской пустыней
Грохот авиалиний,
По одной из которых
Летит в облаках
Подмосковное диво,
Озираясь пугливо,
С темнокожим ребенком
На прекрасных руках.

В нигерийском заливе
Нет семейства счастливей,
Потому что – все случай
И немножко судьба.
Ла́гос город открытый,
Там лютуют бандиты,
В малярийной лагуне
Раздается пальба.

Англичане убрались, —
Вот последний анализ
Обстановки, в которой
Все случается тут:
Эти нефть добывают,
Ну а те убивают
Тех, кто нефть добывает, —
Так они и живут.

Нефтяные магнаты
Те куда как богаты,
Ну а кто не сподоблен,
У того пистолет.
Жизнь проста и беспечна,
Нефть, конечно, не вечна,
И запасов осталось
Лишь на несколько лет.
Как зеваешь ты сладко.
Скоро Лагос. Посадка.
На посадочном поле
Все огни зажжены.
За таможенной залой
Нигериец усталый,
Славный, в сущности, малый,
Рейс кляня запоздалый,
Ждет прибытья жены.

Родилась на востоке,
Чтобы в Лагос далекий
С темнокожим ребенком
Улететь навсегда.
Над Ливийской пустыней
Много авиалиний,
Воздух черный и синий,
Голубая звезда.

Пишу о смерти. Не моя вина,
Что пред глазами то круги, то тени,
Что жизнь меня учила этой теме,
Как Францию Столетняя война.

Что на мои вопросы нет ответов,
И нету друга. Только звук пустой.
И дорог из шекспировских сонетов
Один лишь только 66-й.

В предгорьях Альп стоит сырое лето.
И после жизни, прожитой нелепо,
Под мокрой простыней такая дрожь, —
Трясет, колотит, корчит – не уймешь.

И все же старость, все-таки награда, —
Уже игры любимой мне не надо,
Уже не мажу, об заклад не бьюсь,
Уже ни мора не боюсь, ни глада,
Лишь взгляда беззащитного боюсь.

Мне бы жить
                    немножечко пониже,
Но мансарды в нонешнем Париже
Высоко – одышку наживешь.
А в моей – вчерашний дым клубится,
И холсты какого-то кубиста
Бурно обсуждает молодежь.

В блюдечке окурок.
                             Дым тяжелый,
Старый дым.
                   Эпоха пепси-колы
Отменила джюс и оранжад.
Нету больше ни семьи, ни школы, —
Стоило ли почву орошать?

Лень
       приборку делать, постирушку,
Разную и всякую нуду, —
Заведу смышленую игрушку,
Ключиком игрушку заведу.

Жизнь чужую истово карежа,
Позвоню
             (своя не дорога):
– Поднимайся, заспанная рожа,
Едем в ресторан и на бега.

В этой самой разлюли-малине,
От тоски чуть-чуть навеселе,
Познакомлю я тебя с Феллини,
Вознесенским, Сартром и Пеле.

И, не сознавая, что калечу,
Пагубным инстинктам угожу, —
Важные контакты обеспечу,
Главные каналы укажу.

Временно убью в тебе торговлю —
Сущность постоянную твою,
Поселю под собственную кровлю,
Книгами твой разум разовью.

Бегать по редакциям заставлю
Мимо Мулен-Руж и Нотр-Дам,
Лепет малограмотный исправлю,
Книжечку составлю и издам.

На Монмартре проживает идол,
Сверхкумир и супер-Вельзевул.
Юбилея он еще не выдал,
Полувека не перешагнул.

Муторно кумиру, тошно, худо,
Наглотавшись джина и «Камю»,
После многосуточного блуда
Возвращаться в милую семью.

Колотье какое-то в кумире,
Мается мыслитель и пророк,
Чтобы мир царил в семье и в мире,
Одолжу тебя на вечерок.

Чтобы не страдал французский гений,
Будешь ты использован пока
Как амортизатор возвращений
В милую семью из кабака.

В «Кадиллаке» сможешь прокатиться,
На ходу вкушая от щедрот.
Вообще знакомство пригодится
И себя окажет в свой черед.

Если же кумира для острастки
За Мао Цзэдуна поведут
И продержат до утра в участке, —
Ты сумеешь выгадать и тут.

Позвоню на виллу Сименону,
Сименон ажанам позвонит —
Тары-бары, и тебя без шмону
Выпустят в объятья аонид.

В департамент не пойдет «телега»,
Ну а если даже и пойдет, —
Для другого я, для Alter ego
Целесообразный поворот.

Даже и «телега» – не расплата,
Если воплощаются мечты, —
В протоколе комиссариата
За кумиром напечатан ты.

Ты исполнил миссию святую
По благоустройству бытия, —
За кумиром, через запятую,
Значится фамилия твоя.

На одной руке уже имея
Два разэкзотических кольца,
Ты
    уже
          идешь,
                    уже наглея,
Но пока
            еще не до конца.

В пику монпарнасским летописцам,
Ты живешь, осуществляя план,
Рыночным, холодным любопытством
К людям, книгам, сплетням и делам.

Кроме любопытства ледяного,
Ничего иного своего,
Впрочем, это для тебя не ново, —
Знаешь сам, что нету ничего.

Ощущаешь сам – и это чувство,
Вожделенью лютому назло,

Долю вносит в околоискусство
И в неподалекуремесло.

И непереваренного Ницше
В животе приталенном неся,
Ты идешь все выше, то есть ниже,
Ибо можно все, чего нельзя.

Преисполнен гонора и спеси,
Человеком не был,
                            сразу сверх —
человеком стал в эпоху пепси, —
Энциклопедистов опроверг.

Ты идешь, способный на любое, —
Только пользой чутко дорожа,
В шляпе настоящего ковбоя,
Выхваченной из-за рубежа.

В разлюли-малине распроклятой,
На Монмартре нашем дорогом,
Будешь ты клиент и завсегдатай,
Ежели не будешь дураком.

Ты сперва за все меня за это
Будешь очень сильно уважать.
А потом за все меня за это
Будешь от души уничтожать.

Нажимай, снимай поглубже стружку
Со спины того, кто превратил
В жалкую игрушку-побегушку
Твой холодный олимпийский пыл.

Не жалей, выслеживай, аукай, —
Сдвоенными в челюсть и под дых.
Ты рожден тоской моей и скукой,
Самый молодой из молодых.

Я построил дом, но не из бревен,
А из карт, крапленных поперек,
Потому и пред тобой виновен, —
Превратил в игрушку, не сберег.

Ну, а ты действительно услышал
Крик души веселой и больной
И на миг тоску мою утишил,
Сделался игрушкой заводной.

И за эту страшную работу
Подчистую, Господи прости,
Расплатиться я готов по счету
И черту итога провести.
Расписаться под чертой итога
И, передохнув совсем немного,
Новую
          игрушку
                       завести.

Новую
          игрушку
                      заводную
После передыха завести, —
Чтоб за водкой бегала в пивную
И цветы носила травести.

Пепси-кола не заменит водку,
Потому что водка не вода.
Лень
       в мансарде заменить проводку, —
Скоро загорятся провода.

Потому что – все судьба да случай,
Или, может быть, не потому, —
Вечно засыпающий, могучий,
Брат по безрассудству и уму,
Входит, чтобы доказать на деле,
Что готов безропотно опять
Желчному, седому пустомеле
Чутко и внимательно внимать,
И замрет, как будто онемеет,
Извиняя старческую прыть,
Он последний, кто еще умеет
Слушать, а не только говорить.

Вечно засыпающий, поскольку
Съемка дни и ночи напролет,
Не давая завалиться в койку,
С дублями несчетными идет.

Иерархи, в ранге и без ранга, —
Это же действительно кино, —
Это же подлянка – бить подранка, —
Но Москва с носка – ей все равно.

И всегда в его уклонно-смелом
Взгляде голубом одно и то ж:
Мы не делом заняты, не делом, —
Я-то что ж, а ты – не доживешь.

Ну, конечно, можно снять и сняться.
И досуетиться на миру.
Только нам другие игры снятся, —
Мы играем не в свою игру.

Время тает, время улетает,
Ну, а съемка все идет, идет, —
И опять двух дублей не хватает,
Чтоб сыграть свой выход под расчет.