Светлана Сырнева - Избранные стихи

Поезд случайный навзрыд
загудит и, простучав, тишину установит.
И восстановится осени вид —
тот, что, как зубы от холода, ноет.

В грязной реке отразится,
тверез, весь беспорядок крутого угора:
ржавые трубы, обрубки берез,
полуразрушенный купол собора.

Многострадальной земли мерзлота!
Ты не годишься для праздных гуляний:
чуть прикоснулась душа —
и снята гипсовым слепком с твоих очертаний.

Запечатлеет, глупа и нежна,
трактор в трясине да избы убоги.
Что с нее взять, если позже она
ищет повсюду своих аналогий!

Разумом здрав ли, нормален ли тот,
кто этой скудости счастьем обязан?
Поздно гадать, ибо сей небосвод
серым узлом надо мною завязан.

«Мама, мне страшно, в канаве вода.
Мама, мне холодно, дрожь пробегает.
Мама, зачем мы приходим сюда?»
Некуда больше идти, дорогая.

1987

Мученик! Вот и прошел,
вот и облекся в хулу,
меньшее выбрав из зол —
непротивление злу.

В землю зарывший талант,
попусту теплил алтарь,
слухов не оправдал,
вписанных в календарь.

Посланный быть впереди,
что ж ты не свергнул мороз!
Разве не ты на груди
книги крамольные нес?

Ночью, бывало, не спит,
нянчит идею борьбы.
Где же он, твой динамит,
где твое «мы не рабы»?

Март мой! Тебе каково
было свой век коротать:
все понимать и страдать —
и не свершить ничего!

Так и ушел навсегда
с чистым дыханьем стыда.
Но накопилась вода
в сумраке снега и льда,

где-нибудь с крыши навис
пласт – и зимы не спасти:
двинулся, рушится вниз,
рвя провода на пути.

1987

В час, когда вычищен
Млечный Путь, и висит надо мной —
выйти бы незамеченной,
как из пещеры сквозной!

Он над вечерними лязгами
кухонных сковород
тихо течет, подсказывая:
здесь переходят вброд.

Легкая перекладина,
жердочка на небеси!
Вот наконец ты найдена:
ухвачусь – унеси.

Жизнь моя, жизнь нездешняя,
вспомни меня, приди,
как за оставленной вещью
возвращаются с полпути.

1987

Быть вольной вовек, как трава молодая,
чей короток срок, но выносливы корни;
в лицо рассмеяться, под серп попадая:
трофей незавиден, он вас не накормит!

Всходить, чтоб везде узнавали: по листьям,
по чистому цвету, по буйному росту,
по старой привычке – без страха селиться
где счастья не вдоволь и выжить непросто.

Сгодиться Отчизне в тот день ее черный,
когда ни сказать и ни крикнуть иначе,
как только лишь выпрямить стебель упорный
и, молча поднявшись, себя обозначить.

И путник, проснувшись, покинет жилище,
и утренний ветер навстречу подует.
И путника спросят: чего же ты ищешь?
И путник ответит: траву молодую.

1987

Проживу, как поляна в бору,
или – как муравейник в овраге,
с их невидимой на миру
малой долею тихой отваги.

Им сегодня труднее всего
в диктатуре дымов и мазутов
соблюдать и хранить естество
без расчета потрафить кому-то.

Пусть кричат, что поляна не та,
против прежнего мал муравейник.
Не отнимут на шее креста,
даже если наденут ошейник.

1987

Образумишься, когда затопит,
запоздало вперишься в окно —
но из мрака выдвинется тополь,
исполином, канувшим на дно.

Он с повадкой водоросли темной,
с этой вечной ощупью больной.
Долгой переправою паромной
тучи проплывают под луной.

О глухая полночь донной жизни,
тинной жизни, вставшей по углам!
И пока глядишь в окно, осклизнет
под рукой переплетенье рам.

И морочит, и гнетет, и давит
медленное тленье глубины,
и бессильно в тучах пропадает
посланный на землю свет луны.

1987

Пестрая юбка, цветастый платок
в обществе грубых, немодных сапог
нравятся, пусть и смешны, и нелепы.
Желтое с красным, лиловое с красным,
ваше соседство считаю прекрасным,
в ваших хозяек влюбленная слепо.

Вот они, эти нескладные женщины,
провинциалочки и деревенщины.
Праздник – они и надели наряды,
факту наивной нарядности рады.

Рады тому, что сегодня не в ватнике
и не в извечном рабочем халатике —
в платье: лежало в комоде лет семь
и не надевано даже совсем.

Господи, пусть оно с модой не вяжется!
Долго лежало – и роскошью кажется.

В день, о котором я долго мечтала,
счастье дешевым платком расцветало.
В истинном счастье изящного мало:
лишь бы светилось, лишь бы сияло!

1987

Когда с домов бросают снег —
он падает, как повеленье.
И снится узнику побег,
а сердцу снится обновленье.

За что же я любила Вас?
За то, что этими руками
Вы с крыши сбрасывали пласт,
а с жизни – гнет, а с сердца – камень.

1987

По дороге плетется машина,
перелесок раздет и разут.
А в машине – замерзшая глина:
и куда эти комья везут?

А на комьях сидит мужичонка —
видно, грузчик при этом добре.
Никудышная сбилась шапчонка.
Эй, простынешь, зима на дворе!

Он глаза бестолковые щурит,
папироску упрятав в кулак.
Для сугреву, наверное, курит,
но согреться не может никак.

Он доволен минутой покоя
и к тычкам притерпелся давно.
Как же с ним сотворилось такое,
что куда ни вези – все равно?

На безлюдной, глухой переправе
не удержит осклизлый помост,
и сомнет мужичка, и раздавит
опрокинутый под гору воз.

И душа его в рай вознесется
на златом херувимском крыле.
Может быть, ей хоть там поживется,
как пожить не пришлось на земле!

От тепла разомлевшая в мякоть,
все, что хочет, получит она:
ей позволится досыта плакать
и позволится пить допьяна.

Что ж, душа, ты так мало вкусила?
Что еще ты желала б вкусить?
Ты б чего-то еще попросила,
да не знаешь, чего попросить.

1988

На обочине – сена воз,
поле, полдень и пустота.
А налево пойдешь – колхоз,
а направо пойдешь – погост.

Ты постой посреди, постой,
одинешенек, словно кол!
Поле полнится пустотой —
не услышат, хоть волком вой.

А не лучше ли навек стать
безголосым, как этот край:
налетевшую пыль глотать,
жаждой мучиться, голодать?

Безымянный клочок земли,
кем распят ты здесь и за что?
Твои избы в бурьян вросли,
кто любил тебя – все ушли.

То ль в беспамятстве, то ли спит,
то ли жив еще, то ли нет.
Птичка выпорхнула в зенит
и, не зная зачем, звенит.

1988

Здесь живая кукушка кукует,
сосны хвоей сорят в огород.
Где найдешь первозданность такую?
Надышись на столетье вперед!

В час, когда за шершавой стеною
огонек потухает в избе,
я вселенской дышу тишиною,
но не рада ни ей, ни себе.

Не рыдает, не ропщет, не стонет
этот жалкий десяток домов,
но покорно и медленно тонет
и к последнему часу готов.

И внимая разверзшейся бездне,
у нахлынувшей ночи в плену,
он не этим ли часом исчезнет,
без остатка уйдя в глубину?

И сомкнутся, цветеньем повиты,
эти травы над ним, как вода,
и средь желтой пыльцы ядовитой
будут долго ржаветь провода.

Добрый путник! Порою закатной
ты не слышишь ли там, под землей,
отголоски беседы невнятной,
шевеление жизни живой?

Там почудятся кровли строений,
очертания старых оград.
Отворяются темные сени,
тени темных старух скользят.

И старик, закурив папиросу
у завалинки возле окна,
долго правит ненужную косу —
и звенит, и звенит она.

1988

Мимо вашего дома – снег.
Возле Вашего дома – ночь.
В вашей комнате – медленный свет,
Вы один, и меня там нет.

Понабраться бы мне стыда,
не заглядывать из темноты
в освещаемое туда,
де ни тени моей, ни следа,

ни портретика на стене
самодельного моего,
ни гроша для меня в казне,
ни угла, ни скамейки мне.

Лишь один-единственный раз
Вы посмотрите за окно
и утешитесь, что сейчас там темно:
ни меня, ни Вас.

Вот и вся надежда моя.
Так однажды ржавую цепь
рвет колодезная бадья,
с тихим плеском на дно уйдя.

1988