Николай Алл - Русская поэзия Китая: Антология

Это я первый придумал игру…
Как же случилось, что я проиграл?
Лунную высь, бирюзовую мглу
Слушает губ Твоих сонный коралл…

Это я первый придумал — сидеть,
Слушать, как гулко поют петухи.
Вон на востоке раскинулась сеть
Жилками бледной Господней руки…

Это я первый лежал на полу…
Видел, я видел глубокую боль…
Если Ты хочешь, мы кончим игру:
Я проиграл — Ты свободна, изволь!

По небу белогривые несутся табуны —
Знамена белопенные оконченной войны…

На озеро, на западе, в мозаичной дали, —
Трепещущие, плещущие входят корабли…

Осока низко стелется вдоль топких берегов —
Застенчивая девица снимает свой покров,

Встает завороженная и медленно плывет —
Вся в розовом, вся в золоте, огнем зари зовет.

А из лесу, а по степи, по травам и цветам —
Летают звоны тихие, щебечет птичий гам.

На листьях и на венчиках огнем зари блестят
Каменья самоцветные упавшего дождя.

В них — озеро, осока в них, в них — синь небесных круч,
В них серебро червленое у шедших черных туч,

В них — ярко отраженные, в мозаичной дали —
Спокойные и стройные сверкают корабли

И в золоте, и в розовом — цветные паруса…
«Любимая, любимая, смотри: прошла гроза!..»

По небу белогривые несутся табуны,
Знамена белопенные оконченной войны.

Мы Радостью повенчаны — не Горем,
Наш путь — к огням.
И на тропе пред бесконечным морем —
Расстаться ль нам?

Пред пропастью, пред горем ли, пред мукой —
Немы пути.
Мы скреплены, мы связаны друг с другом —
Нам не уйти.

Безмолвные — пред небом и пред морем, —
Стоим в тоске.
И злобствуем, и плачем мы, и спорим —
Рука к руке.

И радостью сияет бесконечной
Грядущий Свет.
Окончен путь, чтоб стать отныне — вечным:
Возврата нет.

Мы Радостью повенчаны — не Горем,
Наш путь — к огням,
И на тропе пред бесконечным морем —
Расстаться ль нам?

А было б, должно быть, проще
По крышам гонять голубей
И бегать босым по роще,
Где травы цветов голубей.

Иль в черной и душной хате,
Где мухи съедают живьем,
Лезть в сумерки на полати
И спать, укрываясь тряпьем.

Играть в орлянку весною
И семечки лихо щелкать…
И жизнь была бы иною,
И нечего было б искать…

Лишь став большим человеком
(Примерно в одиннадцать лет),
Скакать бы на старом пегом
На пашню, где варят обед.

И ждать, когда бабы ложку
Дадут, обтерев о траву,
И есть из котла картошку,
И слушать, как дети ревут.

И верить, что в аде черти
Живут под землею внизу.
И жить самому — до смерти —
В прекрасном дремучем лесу!

Проводников в туманном мире нет:
Тропу Судьбы нащупывает посох —
Слепорожденные с обрывистых утесов
Другим слепым прокладывают след…

И караваном стелется поток
Живых людей — от грани и до грани.
И в беспрерывности догадок и исканий
Многовековый движется песок.

И ввысь растут громады новых гор,
И засыпаются следы тысячелетий,
И вновь рожденные, и старики, и дети,
На дюнах жизненных рисуют свой узор.

Другим, слепым, — прокладывают след.
Другим, немым, — слагают песнопенья…
Проводников в туманном мире нет —
Есть: предначертанность и предопределенье.

Одиноки, немы и дики
Между скал на глухом плоскогорье —
Разноцветные мглистые мхи
Растянулись, как пестрое море…

Под защитой лиловых громад.
Выступающих ввысь островами,
Ярко-красные ткани лежат,
Убраны голубыми цветами.

А над ними бегут облака,
А под ними гудят коридоры,
А меж ними клокочет река,
Размывая скалистые горы…

Одиноки, немы и дики,
Подчиняясь безропотно року,
Разноцветные мглистые мхи
Неизвестному молятся богу.

Молят бога прийти и спасти
И сжимают в экстазе молений
Темно-бурые раны груди
От копыт быстроногих оленей…

Одиноки, немы и дики
Между скал на глухом плоскогорье
Разноцветные мглистые мхи
Растянулись, как пестрое море.

Иди в мою хижину! Хочешь?
Я в ней мои сказки пряду.
Ты нервно и звонко хохочешь:
«А что ж, может быть, и приду!»

И смех рассыпается звездным
убором по синей канве…
Как там величаво и просто —
в холодной ночной синеве.

И здесь я на свой подоконник
на блюдце поставил свечу…
Так в жизни я сердцу — пусть вспомнит!
в забытых потемках свечу…

Мы оба блуждали без смысла
по горным изгибам дорог;
я первый у горного мыса
построил высокий порог.

И жил за затворенной дверью,
и мир был со мною вдвоем.
Вокруг прирученные звери
бродили и ночью, как днем.

А где-то, где ясно и вольно
горят снеговые хребты,
ушедшая вдаль добровольно,
была одинокою ты…

Но думать о прошлом не стоит.
Свеча догорела… Темно…
Все самое в жизни простое —
не каждому в мире дано.

Вот вижу я — облако ночи
закрыло в окошке звезду…
Иди же ко мне, если хочешь!
И слышу я близко: «Иду».

Снова в путь! Починил торбаса —
и ступаю легко и сторожко.
Вдоль тропы пробегают глаза.
Вглубь тайги убегает дорожка…

Озираются черные пни
бесконечных обугленных гарей.
Воздух синий поет и звенит
о промчавшемся страшном пожаре…

Здесь — охота мое ремесло.
Я слежу за косматым гураном
и шепчу суеверно число,
что дано мне тунгусским шаманом…

От винтовки сжимаю ремень —
вдруг: рукам ее отдали плечи.
Предо мной белогрудый олень,
удивленный диковинной встречей.

Нет, тебя я убить не могу,
вдохновителя горных стремлений:
знаю я — кто приходит в тайгу,
тот в гостях у прекрасных оленей…

Вновь иду вдоль шумящей реки.
На песке отдыхаю ползучем.
Белым мхам посвящаю стихи
и читаю их — небу да кручам.

День вчерашний гас под ветром; ветер с вечером в родстве.
На колодезь пухом бледным падал персиковый цвет.
Круг луны качался в небе в чарах грез и небылиц,
и роса слетала в блеске на изгибы черепиц.

А из залы — звуки лютни, льстивый шепот тихих флейт,
заглушенный, юный, юный, — в полу мрак густых аллей…
Двери настежь — слышен топот, барабан и шорох ног,
слышен трепет, шелест шелка, пряность пахнущих цветов…

Сквозь бамбуковые ставни сад пустынней и темней.
На задумчивой поляне — блики света и теней.
В этих тенях, тканях словно, в чуткой призрачности сна
спит застенчивой и томной гибкой девушкой — весна.