Вадим Степанцов - Орден куртуазных маньеристов (Сборник)

Прорвались фекальные стоки,
Земля поспешила осесть,
Но все избегают мороки
И медлят ограду возвесть.

Отходы дымятся упрямо,
Трагедией страшной грозя,
И, значит, в забытую яму
Не рухнуть мне просто нельзя.

Пусть хриплые вопли разбудят
Район, погруженный во тьму.
Фекальщиков вскоре осудят
И скопом отправят в тюрьму.

В детдом их несчастные дети
Проследуют после суда,
Но я не жалею: на свете
И мне нелегко, господа.

В разлитую кем-то солярку
Мечтательно я забредал,
И тут же, конечно, цыгарку
Мне под ноги кто-то кидал.

На станции дерзко совался
Я в люки цистерн с кислотой;
Затем от меня оставался
На дне только зуб золотой.

Затем бензовоза водитель
В наручниках ехал в тюрьму,
А там станционный смотритель
Бросался в объятья к нему.

Всем миром мерзавцы охоту
Ведут на меня одного.
Коль провод под током размотан,
То я ухвачусь за него.

Метиловой водки торговля
Продаст, разумеется, мне,
И льдиною, сброшенной с кровли,
Меня пришибет по весне.

И трактор проезжий задавит
Меня у степного холма,
А что тракториста исправит?
Естественно, только тюрьма.

В тюрьму попадут непременно
И кровельщик, и продавец;
Увидят тюремные стены
Монтера ужасный конец.

И сколько веревке ни виться –
К концу приближаемся мы.
Сутулых фигур вереницы
Вливаются в стены тюрьмы.

И я на своем возвышенье
Киваю, негромко бубня:
“За вас – и число, и уменье,
Бессмертье и рок – за меня”.

Кошка вяло бредет по паркету,
От угла до другого угла.
Хорошо б к ней приладить ракету,
Чтоб медлительность эта прошла.

Чтоб с ужасным шипеньем запала
Слился кошки предстартовый вой,
Чтобы кошка в пространстве пропала,
Протаранив стекло головой.

Заметаются дыма зигзаги
Из сопла под кошачьим хвостом;
Реактивной послушная тяге,
Кошка скроется в небе пустом.

Станет легче на сердце отныне,
Буду знать я наверное впредь:
Мы увязли в житейской рутине,
А она продолжает лететь.

Прижимая опасливо уши
И зажмурившись, мчится она.
Сквозь прищур малахитовость суши
Или моря сапфирность видна.

От суетности собственной стонет,
Как всегда, человеческий род,
Ну а кошка вдруг время обгонит
И в грядущем помчится вперед.

Обгоняя весь род человечий,
Что в дороге постыдно ослаб,
В коммунизме без травм и увечий
Приземлиться та кошка могла б.

Важна не девственность, а действенность –
Я о девицах говорю.
Коль девушка активно действует,
То я любовью к ней горю.

Когда ж она не хочет действовать
И неподвижна, словно труп,
Тогда томлюсь я подозрением
И становлюсь угрюм и груб.

Словам давно уже не верю я,
Особенно в делах любви.
Любовь лишь делом доказуема,
Себя ты в деле прояви.

Вершатся все дела успешнее
С задором, пылом, огоньком,
Любовь же – с гиканьем и воплями,
Чтоб сотрясалось всё кругом,

Чтоб вазы с шифоньера падали
И разбивались о паркет,
Чтоб у тахты в утробе ёкало
И звал милицию сосед.

А коль девица не подвижнее
Мешка с несвежей требухой,
То, стало быть, в ней зреет ненависть
И тайный умысел плохой.

Коль девушка едва шевелится,
То, значит, замышляет зло.
Нам подсыпают эти скромницы
В еду толченое стекло.

И, чтоб не угодить на кладбище, –
Ведь ты еще совсем не стар, –
Приблизься сзади к ней на цыпочках
И первым нанеси удар.

Она качнется и повалится,
А ты скажи ей сухо: “Что ж,
Ты это всё хитро затеяла,
Однако нас не проведешь”.

Где Везер угрюмый струится,
Где катится сумрачный Рейн,
В подвалах сутулые немцы
Брезгливо глотают рейнвейн.

Питье им давно надоело,
Но рано ложиться в постель,
И вот они пьют через силу,
А после плетутся в бордель.

У немцев усатые турки
Похитили радость труда,
А немцам остались бордели,
Постылый рейнвейн и еда.

Тевтоны серьезны в борделе,
Как будто бы службу несут,
А после в ночной виноградник
Они облегчиться идут.

Глядят они в звездное небо
Под шум одинокой струи,
А в небе, кружася, мерцают
Созвездий несчетных рои.

Раскатисто пукают немцы,
В штаны убирают елду
И видят на темном востоке
Знакомую с детства звезду.

К звезде обращаются немцы:
“О льющая ласковый свет!
Далекому русскому другу
Неси наш печальный привет.

Дома у нас есть и машины,
Детишки у всех и жена,
Однако же главного стержня
Давно наша жизнь лишена.

О горестной участи нашей
Ты другу поведай, звезда.
Германия – скверное место,
Не стоит стремиться сюда”.

Я написать могу сонет,
Какой душе моей угодно,
В его границах мне свободно –
Где для других простора нет.

Свобода причиняет вред,
Мы это видим превосходно,
Когда поэт впадает в бред,
Избрав верлибр, как нынче модно.

Бунтарство хамов и тупиц
Узора рифмы не сотрет,
И ритма прелесть сохранится.
Не в сокрушении границ
Поэт свободу обретет,
А подчинив себе границы.

Личная жизнь – это страшная жизнь,
В ней доминирует блуда мотив.
Всё состоянье на женщин спустив,
Впору уже и стреляться, кажись.

Но у обрыва на миг задержись
И оглянись: все обиды забыв,
Скорбно глядит на тебя коллектив…
Лишь на него ты в беде положись.

Дамы, постели, мужья, кабаки
Душу твою изваляют в грязи,
Кровь твою выпьют, подобно клопам.
Так разорви этой жизни силки,
В храм коллектива с рыданьем вползи
И припади к его тяжким стопам.

Служенье муз не терпит суеты,
Но, чтобы выжить, нужно суетиться,
И до голодных опухолей ты,
Поверив музам, можешь дослужиться.

Когда побьет морозом нищеты
Растенья в поэтической теплице,
Тогда с толпой тебя потянет слиться,
На площадях орать до хрипоты.

Есть два пути: иль заодно с толпой
Врываться в магазин через витрины
И разбегаться, унося товар,
Иль под буржуйской жирною стопой
Стелиться наподобие перины
И получать приличный гонорар.

Нехватка денег – это бич,
И хлещет он порой пребольно.
Безденежье, как паралич,
Мешает двигаться привольно.

Благоговея богомольно,
Любви красавиц не достичь:
Владеет ими своевольно
Лишь тот, кто смог деньжат настричь.

Так запевай, певец, раздольно,
Так начинай застольный спич!
Капиталиста возвеличь,
Пусть хмыкнет он самодовольно.

Замаслится его глазок,
Зашевелятся губы-слизни,
Он щелкнет пальцами – и вот,
Дожевывая свой кусок,
Из-за стола хозяев жизни
Сама любовь к тебе плывет.