Марина Саввиных - «ДЕНЬ и НОЧЬ» Литературный журнал для семейного чтения N 11–12 2007г.
г. Томск
Владимир Костельман
Совпадения — поднебесны…
Происхождение мухи
Кого бы ты ни носила
Никто не подарит тебе Прагу,
под ломаный шаг керосина
Являющийся Влтавой,
Несись ко мне, смешная,
Вырученная у старьёвщика
Подобная на Градчаны
Смотрящим во тьме окнам.
Во тьме разящей Карла,
Что входит в костёл с пиццей
из будущего, недавно
Отьявшего смелость сбыться.
Отьевшего нос у спуска
В Четыре висящих предмета
И вся это утварь-чувства,
а запах живёт три метра
и плачет в квадратной постели…
Над мельницами златыми
сей примус коптит своды
я есьм — переход света
в тетрадь. Полюби это
как Влтава свои воды.
Йошкин кот
Вкусный хлеб, больная печень, чайки
На сыреющем песке следы дельфинов,
Приглашение на вечер… Если чахнем,
То талантливо, свежо, необратимо..
Если спим, то, удивительно, но вместе
Вкусный хлеб, больная печень, домик
Из запомнившихся летом происшествий —
Только дети… те, что выжили, их двое,
Старший чинит серебристого болвана,
Пьёт женьшень, боится гладить гнома,
Вкусный хлеб на небе деревянном,
Выразительном и, следствие, огромном
Разложил коричневые крошки.
Те орут, колышутся, черствеют
Йошкин кот вращается, а Йошкин
Мышь при этом счастлив и растерян.
сонный слог неоправданно лёгок
мы лежим под навесом широким
помолчи… наше счастье убого,
наши руки механикооки
если тёмного не касаемся,
то и чтение белобуквенно…
значит тела нет у неравенства
а опять живу с проститутками
и шаги-то видать отксерены —
так слоново-хороши-одинаковы
их вершинами мы присели на
травку, медленно обулгакивал
нас кошачий ход по неровностям
лето двигалось и пикировал
взгляд с лица …допускались вольности
в казимира шло казимирово
шло уверенно, сели проседи
деду с бабою, после (страшное)
на родителей …мы их бросили
кто-то искренне, кто-то заживо.
если тёмного не касаемся,
то и зрение в глаз натыкано…
вот оно одно и останется…
хорошо то как …как сердоликово.
Заклинание от смерти в поезде
когда замедленные сани
волну электропередач
берут стальными волосами
мы, перекатывая мяч
ее мигающего царства
по склону средней полосы,
так восхитительно опасны,
что объясняемся простым
желаньем черные машины
одеть на кованую плоть
и если чувству есть причина
то можно инеи колоть
о небо, тратя перелетом
его стальную колыбель
где все висит и беззаботно
переливается себе
От Гинзо до Синбаси
томятся этажи
случающимся счастьем
без устали. Лежит
в японском ресторане
китайская лапша
как чирь на ветеране
застенчиво. Клошар
волочит колесницу,
убогое дитё
похоже на девицу —
он хвать её культёй
и мстя любви за некий
печальный эпизод
больного человека
личинку создаёт,
затем на месте крика
лишь хлюпанье подошв,
забыв про Эвридику
оглянешься и чтож:
от Гинзо до Синбаси
лишь тьма да виадук…
Иль смысл мне не ясен,
Иль нет его и тут…
Дождь. Птицы
Дождь лепечет и грохочет и мычит
Прижимаясь к понедельнику спиной
Эти лужицы никто не отличит
Ходишь к Сене, а выходишь на Сенной
Там хозяйки покупают сельдерей,
длинных кроликов, сметану и редис
Там приказывает лето: канарей,
вымя тёплое алеет у девиц.
стонут лужицы, набившись синевой
Жизнь изменится, удастся и пройдёт
А из хляби, что звенела тетивой
вышел тетерев, присмотришься — удод.
Дождь четырежды огромен по пути,
Весь сверкающий во влажной высоте…
Над Трухановым воробушек летит
И цепляется за шпили над Сите.
Едва успев друг друга убедить,
Что совпаденья тоже поднебесны,
Мы обнаружим: город позади
Похож на город сзади. Сорок песо —
и входим в дом, а дом на берегу,
До пляжа пядь, еще немного пядей
До магазина. Взглядом не могу
Объять весь берег… Череп на ограде
Нам говорит, что вор не подойдёт,
Мы завершаем трапезу и шашки,
Выходим к морю, грузимся на бот
И уплываем. Ливень. Без промашки
Дельфины бьются в молнии спиной,
Плывём, пока моторчик не устанет.
Потом, Луны не видя, под луной
Лежим и через губы прорастаем
Игорь Рейф
Век артистки
Документальная новелла
В тексте использованы материалы из книги А. Туманова «Она и музыка, и слово. Жизнь и творчество М. Олениной-д'Альгейм». М., «Музыка», 1995.
Сырым и пасмурным зимним утром 1959 года на Внуковском аэродроме под Москвой (Шереметьево тогда еще не было и в помине) приземлился самолет из Парижа. Самой старой среди его пассажиров бесспорно была Мария Алексеевна Оленина, по мужу — д’Альгейм, русская эмигрантка так называемой первой волны. В сентябре этого года ей должно было исполниться девяносто.
Ее возвращению предшествовали долгие переговоры с властями, которые в ту пору не жаловали «бывших», а эмигрантка была из самых-самых. Ее прадед, знаменитый Алексей Николаевич Оленин, президент Петербургской академии художеств, не раз принимал в своем доме молодого Пушкина, влюбленного в его дочь — красавицу Анну. Но ходила глухая молва о том, что в давние-давние времена имя Марии Алексеевны гремело в обеих столицах, что была она выдающейся певицей, и власти в конце концов сдались. При условии, правда, что найдутся родственники, которые согласились бы приютить у себя старую женщину. Родственники нашлись — племянница с мужем и сыном. Они и встречали ее в аэропорту. Других встречающих не было.
Родина, с возвращением в которую столько было связано надежд и мечтаний, приняла ее не матерью, но мачехой. Вначале долго не хотели предоставлять обещанную квартиру, и Мария Алексеевна ютилась вместе со своей родней в коммуналке, в узкой пятнадцатиметровой комнатке над Сандуновскими банями. Пока однажды — да, да — не взяла обратный билет на самолет и не оказалась снова в Париже. Тут уж власти всполошились не на шутку и приложили все усилия, чтобы строптивая старуха все-таки вернулась. Просторная 3-х комнатная квартира на Ленинском проспекте семье была предоставлена незамедлительно. А самой Олениной назначена персональная пенсия «союзного значения».
Но относительное благополучие длилось недолго. В одночасье умерла любимая племянница, а вскоре за ней и ее муж. Уже другие родственники занялись устройством 90-летней тетки. Квартира была разменяна, а новое жилье оказалось гораздо хуже прежнего. В своем дневнике она упоминает «ужасную маленькую комнату, перед окном которой кирпичная стена и только небольшая щелочка на небо».
* * *В тот год ей исполнилось девяносто семь, и долгая-долгая жизнь медленно прокручивалась в одиночестве перед ее мысленным взором.
Что думала она, о чем вспоминала в этой каменной каморке без неба? Может быть, детство в Истомино, в имении родителей, на берегу Оки близ Касимова? Или свой дебют в Петербурге — сразу перед сонмом богов: Стасов, Балакирев, Чайковский, почти все «кучкисты», устроившие прием по случаю приезда Петра Ильича в Петебург. И посреди них она, единственная «дама», 17-летняя девчонка из глухой провинции, успевшая взять несколько уроков у знаменитой примадонны императорских театров Юлии Федоровны Платоновой. Вечер, определивший судьбу.
А ведь все получилось почти нечаянно, и если бы не брат Саша…
Из воспоминаний Александра Алексеевича Оленина:
В этот приезд в Петербург у меня было две заботы: устроить свои занятия — первая, а вторая, едва ли не большая, — устроить занятия по пению своей сестры…
Когда сестра приехала в Петербург, у нее уже был обширный репертуар, хотя она нигде еще не училась пению, и все это исполнялось смело, с задором, талантливо. Я же чувствовал себя в положении блудного сына, поскольку не только сбежал 2 года назад от Балакирева, но даже ни разу ему не написал, и теперь не знал, как опять приступить к нему.
