Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Поэтический дар Ксении Щербино своеобразен и узнаваем, для нее все еще только начинается, так что (как это говорится?) следите за рекламой…
БиблиографияАнатомия ангела. М.: ОГИ, 2002.
Стихи // Вавилон: Вестник молодой литературы. 2002. № 9(25).
Евгеника. М.: Э. РА, 2002. 100 с.
Тринадцать. СПб.: Скифия, 2002.
Стихи // Вавилон: Вестник молодой литературы. 2003. № 10(26).
Черт меня побери, не жена не муза… // Арион. 2003. № 1.
XXI поэт. Снимок события. М.: Издательство Р. Элинина, МФ «Поколение», 2003.
Братская колыбель. М.: Независимая лит. премия «Дебют», МФ «Поколение», 2004.
Московская кухня. СПб.: Геликон Плюс, 2005.
Цинизм пропорций. СПб.: Геликон Плюс, 2005. 140 с.
Стихи // Reflect. (Chicago). 2005. № 20 (27).
Гагарин // Крещатик. 2006. № 4.
Воздуше правый // Знамя. 2007. № 3.
Стихи про Слуцкую // Арион. 2007. № 1.
Стихотворения // Новый берег. 2008. № 20.
Фотографии атже и пальто беренис аббот // Воздух. 2008. № 1.
Санджар Янышев
или
«Я наверно без запаха, шороха, чувств…»
Санджар Янышев более не нуждается в причислении к «ташкентской школе» русской поэзии. И не только потому, что в последние годы живет и пишет в Москве (как, впрочем, и другой бывший ташкентец Вадим Муратханов), но и оттого, что находится со своею прошлой поэтикой в состоянии напряженного диалога, рискну сказать – преодоления. На рубеже девяностых и двухтысячных первые публикации Янышева в столичной периодике были встречены почти всеобщим сочувствием и одобрением – и было отчего!
Время на дворе стояло (впрочем, как и всегда в нашем отечестве) «сложное, переходное». Шел активный процесс размежевания поэтических направлений и групп. Вчерашние соратники по борьбе с советским поэтическим официозом оказывались по разные стороны баррикад, шло перераспределение сил, сложнейшее самоопределение новых поэтических тенденций, оказавшихся в состоянии цензурной свободы и именно вследствие этой свободы немедленно ощутивших собственную покинутость, заброшенность, неприкаянность. Вдруг получилось так, что в якобы свободном от партийного присмотра и контроля литературных спецслужб поэтическом круге общения вольных художников по-прежнему действуют механизмы достижения литературного успеха и популярности, присутствует понятие власти, пусть и в смысле Мишеля Фуко, а не в варианте статьи вождя мирового пролетариата «Партийная организация и партийная литература».
Русская поэзия оказалась на выходе сразу из нескольких, наложившихся друг на друга, ранее существовавших в параллельных вселенных традиций. Находившийся на излете концептуализм пересекся с возрожденной «новой искренностью», жесткая социальность и абсолютная ирония представителей центонной поэзии какое-то время сложным образом соседствовала с «возвращенной» поэзией андеграунда.
Санджар Янышев смог успешно дебютировать во многом благодаря тому, что в какой-то (и важнейший для собственной поэтической судьбы) момент оказался в абсолютной роли постороннего. У него были свои проблемы, взращенные в особой русскоязычной поэтической среде, сформировавшейся под знойным узбекским небом. Янышев появился на горизонте большой русской поэзии со своими, непровинциальными, недоморощенными проблемами, которые, впрочем, далеко не сразу были распознаны и распробованы даже теми, кто его стихи высоко оценил – сразу и без особых оговорок.
В строках Санджара Янышева увидели главным образом удивительную ясность, непосредственность, гармонию. Простота обращения к читателю от самого что ни на есть первого лица подкупала, здесь не чувствовалось никакого двойного дна:
Слушай, я расскажу тебе, как я рос.
Поначалу я был глух, как резиновая подошва.
Я приходил на чердак, лез на дерево, спускался в подвал.
Я похищал у птиц, у мышей и жужелиц
Их клекот, визг, их протяжно-исступленное молчание…
И никаких тебе социальных противоречий – тишь, благодать и яркость красок. Мир, наполненный светом, несущий в себе первозданную гармонию, даже симметрию:
Помнишь, я маятник пел, постигал?..
Время струиться – и время треножиться.
К этим матрешкам, картам, стихам
ты уже, кажется, не относишься.
Тайные счетоводы земли
волос исчислили, голос измерили.
Из дирижаблевых недр извлекли
корень симметрии.
Что еще полагалось в придачу к подлинной (а не стилизованной под «персидского» Есенина) «восточной поэтике»? Ну конечно восточная пестрота и пряные ароматы, облаком окутывающие любое «впечатленье бытия»:
Можжевеловое, хрупкое, травяное –
из каких пришло таких недр и чар?..
Впрочем, ожидал ли я что иное,
приподняв покрывало июньских чадр,
углядеть в опасной близи от треска
прямокрылых, от шепоти нарезной…
Вот и ты притянута хной окрестной,
начиная с родинки – всей собой.
А еще, разумеется, медленная и напоенная истомой любовь без гиперборейского скотства и тоскливых призывов «европейской ночи» (родинки и хна в приведенном выше фрагменте также идут в зачет):
И я слежу во все свои глаза
твоих суставов плавную работу;
как, точно в бездну хрупкая лоза,
спускается луна по пищеводу.
Я этой кожи тайный землемер.
Твоих ручьев и клеток летописец.
И не прозрел еще один Гомер,
чтоб этот Сад возведать и возвысить.
К гармонической ясности и спокойной обильной любви прилагалась еще размеренная (пусть даже порою – достаточно заунывная) «восточная» музыкальность, особая озвученность стиха:
Я обращаюсь из голоса в слух.
То есть отныне я архитектура.
Лифт и кочующий лестницей пух
сумерек – суть звуковая тинктура;
древо триольное, верба-река
(и тишина была шорохокрыла);
ты, что малейший шажок стерегла
ночи – сама вместе с ней говорила.
Порою создавалось впечатление, что в поэзии Санджара Янышева остановились все часы – тогда гармония и любовь могли показаться вязкими, даже навязчивыми:
В конце концов, у нас ведь есть
часть завтрашнего дня.
Рассвет, помноженный на тень
колен и интервалов.
И тишина, и глубина,
и птичья мельтешня
на антресолях, чай, нават
и миндаля навалом.
Здесь-то и начинались внутренние проблемы, любой подлинной поэзии пожизненно свойственные, те стилистические и ритмические затруднения, без которых невозможно платить жизнью за стихи, как это полагается в русской (да вообще – в европейской поэзии). Янышев с первых шагов по страницам московских журналов, со времени первого успеха у читателя сталкивается с легко предсказуемыми трудностями. Поэзия родных осин не любит выключенного социального времени так же определенно, как и не выносит преизобилия знойных чинар и мускусных ароматов. Казавшаяся искренней (и подкупающей на фоне раздрая и разнобоя девяностых) непосредственность поэтического высказывания сталкивалась с предсказуемостью восточной поэтики афоризма, свежесть оборачивалась орнаментальностью, гармония – тягучей скукой. Именно в этих двух соснах стал понемногу блуждать янышевский дар, повторяемость поэтических афоризмов оставалась мастеровитой, но становилась все менее востребованной.
Направление новых поисков было задано нараставшей дисгармонией, русскому стиху после Пушкина соприродной и от него неотъемлемой. Все это зафиксировано в одном из лучших, на мой вкус, стихотворений Янышева, в котором размеренная афористичность сопряжена с парадоксами и диссонансами.
Мертвое живое
Обнял дерево – а оно мертво.
Пригубил воздуха – он мертв.
Раздвинул женщину – она мертва.
Выдохнул слово – мертвое оно.
Записал – стало еще мертвее.
Запомнил – мертвое, мертвое, мертвое.
Лег в могилу – и земля мертва.
Подумал о прошлом, подумал о будущем –
пустое и мертвое, мертвое и пустое.
Встал, ощупал дух, понюхал тело –
мертворожденное, мертвоумершее.
Даже мысль – и та мертва, потому что о мертвом, о мертвом.
И пришла любовь, и убила все мертвое.
И поставила меня стеречь это мертвое.
Почему меня? – живых спросите.
Налейте чаю.
С тех пор для Санджара Янышева наступила сложная пора. Полностью вписаться в новые правила поэтической гибели всерьез пока, пожалуй, не удалось, но думается, что наш автор, расставшийся с поначалу подкупающим и гарантирующим временный и непрочный успех «местным колоритом», находится на верном (поскольку рискованном) пути. Об этом говорят некоторые из последних публикаций, об этом же свидетельствует книга Янышева «Природа» (М.: Изд-во Р. Элинина, 2007).
