Дмитрий Бак - Сто поэтов начала столетия
Антивирус // Октябрь. 2001. № 8.
Стихи // Вестник Европы. 2001. № 1.
Книга о хвостатом времени… М. – Прага: Митин журнал; Тверь: Kolonna Publications, 2001. 96 с.
Прозрачный мир. М.: ЛИА Р. Элинина, 2002. 40 с.
Дневной и ночной дозор // Октябрь. 2003. № 11.
Лазурная скрижаль. М.: ОГИ, 2003. 344 с.
Стихи // Арион. 2004. № 4.
Стихи // Вестник Европы. 2005. № 15.
Стихи // Новый берег. 2008. № 20.
Побег смысла: Избранные стихи. 1979–2008. М.: АРГО-РИСК; Книжное обозрение, 2008. 96 с.
Франция. Магический шестиугольник: Эссе, очерки, стихи. М.: Зебра Е; АСТ, 2007.
Ксения Щербино
или
«Космореограф первобытной жути…»
Пять-шесть лет назад при публикациях подборок Ксении Щербино еще нет-нет да указывали, что она принадлежит к сообществу сетевых стихотворцев, столь же необозримому, сколь и – в большинстве своем – непрофессиональному. В последние годы положение дел изменилось, опубликованы подборки в журналах «Арион», «Знамя», «Воздух» и др. Что же отличает стихи Щербино в первую очередь?
Начнем с того, что Щербино обладает необычным поэтическим зрением. Оно производит с предметами, вещами, понятиями двоякую работу. С одной стороны, детали реального мира символически обобщаются, с них снимается «стружка» конкретного облика, в котором акцентируется какая-то одна сторона. Но подобное обобщение весьма далеко от символической схематизации, превращения полнокровного фрагмента жизни в некий знак, схему, модель определенного культурного значения (например: дерево = «древо познания» и т. д.). У Ксении Щербино (наряду с обобщением и символизацией) предмета, понятия немедленно касается второй «резец» творческой переработки, одновременно с генерализацией происходит противоположное – конкретизация. В итоге – предмет, уже в своем преображенном и обобщенном виде, снова включается в реальность, воспринимаемую обычными органами чувств.
Вот, скажем, фрагмент из стихотворения, названного «Йо-йо небесный»:
то высшее что нас послало в путь
наверное качает головой
невесело смеется свысока
когда доска кончается и он
затормозив цепляется за привязь
возносится совсем до потолка –
а там уже кто от него схорон
вот-вот сорвет улиточий пион
луны который кто-то высший вывесь
над головой – и сердце искуси
О ком же (о чем?), собственно, в стихотворении речь? Это нечто, одновременно наделенное высокой степенью обобщения в качестве какого-то определенного («небесного») начала. Вместе с тем трудноуловимый образ сильно напоминает не то добродушного ослика, не то наивного бычка, идущего по зыбкой дощечке и, как водится, вздыхающего на ходу. Заметим, что рядом с этим стихотворением были опубликованы и иные, «смежные»: «Йо-йо земной» и «Йо-йо водный». Странное, неуклюжее и неуловимо трогательное существо-понятие в зависимости от «среды обитания» меняет свой контур и повадки, однако суть остается та же: это что-то бесконечно нам близкое и знакомое, настолько, что трудно определить его сущность в строгих дефинициях. Опять вспоминается набоковский «Дар»: перебравшийся на новое место жительства поэт Федор Годунов-Чердынцев с опаской ищет глазами какой-нибудь мелкий предмет, деталь, который (которая) отныне все время будет попадаться на глаза при исполнении ежедневных бытовых дел («все могло быть этой мелочью: цвет дома… деталь архитектуры… или вещь в окне, или запах…»). Цепкий взгляд Ксении Щербино выхватывает из реальности именно такие вещи, причем зачастую это взгляд, обращенный внутрь собственного сознания, в этом случае вместо неопределенных вещей-обобщений в стихотворении появляются столь же зыбкие и неопределенные рассуждения-понятия, обрывки летучих мыслей.
Подобное мастерство – двойственно. Продолжая цепь набоковских ассоциаций, вспомним: Годунов-Чердынцев думает о том, что возможная «ежедневная зацепка» грозит стать «ежедневной пыткой для чувств». Поэтическое зрение никогда не дремлет, оно рефлекторно направляется на разные предметы, работает помимо нашей воли, воспринимает мир слишком подробно и обостренно, вне прямой связи с нашей заинтересованностью, которую весьма трудно обосновать и пояснить. В этом случае наблюдательность становится избыточной, почти утомительной. Именно так происходит в стихах Щербино, которые порою чрезмерно изобильны, дробны и подробны. Вот образчик:
космореограф первобытной жути
ризограф плоти флоризель событий
замонгольфьер случайной тишины
вот мы летим лишенные пространства
кораблики ли пленники искусства
тройной тулуп режим четыре дэ
невидимые глазу па дэ дэ
святые как ягудин и гагарин
пре/притворившись дверью или тварью
закрыв прорыв в инакобытие
чтобы ничто не зарилось на наше…
Сложно-ассоциативная картина, как бы совмещающая два полета: гагаринское парение в рискованной и чуждой пустоте и – с другой стороны – полет ягудинский, столь же рискованный, но спокойно созерцаемый на экране. Здесь умение схватывать ассоциации и параллели, способность обобщать и возвращать в зону непосредственного восприятия схемы аналитического раздумья едва ли не превосходят «разрешающую способность» нашего зрения, находятся почти за порогом простого улавливания смысла.
Тут мы подходим к важному свойству стихов Ксении Щербино: в них часто оказываются преодолены языковые (преимущественно грамматические) нормы. Поэт не столько создает авторские неологизмы в духе авангарда 1910-х или 1960-х годов, сколько предается произвольному словоизменению, порождает многочисленные спонтанные производные формы слов («схорон», «улиточий», «замонгольфьер»). Щербино живет внутри языка и в реальности созвучий, а не внутри мира вещей, ее словоговоренье подчеркнуто легко, поскольку не связано общепринятой грамматикой.
между прекрасный я и чудный ты
случаен воздух частный постоялец
и я птенец а ты костовыправец
……………………………………..
между они вокруг а мы тесней
неловка речь чухонка приживалка
чей рот фиалков а хребет извне
возьми ее за жабры – нежно жалко
и настежь распахни пока живая
и расскажи. а я не знаю как
Как сказано, Щербино обращается с языком абсолютно свободно, при соблюдении меры единства картины эта свобода способна приводить к эффекту почти захватывающему:
Средневековый город концентри –
ческими рос кругами, не нарушив
собой спираль при взгляде изнутри
и лабиринт, если смотреть снаружи.
Здесь странно жить, его дыханье чу –
вствуя – еще странней приехать
сюда и дать уставшему плечу
от неба отдохнуть, ноге от бездны,
от мыслей – голове, а рту от слов.
Идти против теченья улиц, молча.
Не знать того, как детям от отцов
передаются перекрестки, полчи –
ща гостей неждан-незваных при –
званные удержать от центра дальше…
Но эта же языковая свобода в больших дозах становится столь же раздражающе самоценной, как и причудливая и противоречивая генерализация-конкретизация предметов и понятий. Одно из профессиональных занятий Ксении Щербино (не только устраивающей персональные художественные выставки во Франции и России, но и окончившей сравнительно недавно переводческий факультет Московского лингвистического университета) здесь сказывается со всею очевидностью:
n+3
(явление Гамлета).
Датско-русский синхрон: jeg skal[2] – должен – jeg
skal – должен – jeg skal – должен – я
не выдержу! я не…
выключите динамик!
Мне приходилось слышать от многих мастеров синхронного перевода, что во время напряженной и ответственной работы они усилием воли выключают напряженную рефлексию и целиком отдаются роли автоматической регистрации чужой речи на входе сознания и столь же спонтанному порождению речи родной – на выходе. Что-то подобное можно наблюдать и у Ксении Щербино – пассивная регистрация, без малейшего шанса на обдумывание.
…О некоторых поэтах принято говорить, что они «не выдерживают полного собрания сочинений». В том смысле, что у них много проходных стихотворений, нехарактерных, слабых. Ксении Щербино, к счастью, еще далеко до времени итоговых сводов избранного, но ее книга «Цинизм пропорций» (СПб.: Геликон Плюс, 2005) также явилась для читателя серьезным испытанием. Здесь нет проходных стихотворений, скорее наоборот: тексты с вкраплениями на двунадесяти языках демонстративно перенасыщены, сгущены до всякого возможного предела. Ясно, что эта тотальная стилизация входит в исходный замысел книги, однако достучаться до собственной эмоции, не опосредованной медийной средой, чужим языком или технологическими картами производственных процессов, то есть добраться до изначального чувства поэта, бывает подчас очень и очень непросто. Эту эмоцию и искать бы не пришлось, если бы мы имели дело с продолжателем мощной традиции концептуалистского отстранения высказывания от личности, однако нет же, островки наивной и прямой поэтической речи у Щербино имеются, они органичны, хоть и редки (увы, редки, осторожно добавим от себя):
