Анна Брэдстрит - Поэзия США

Ге-эй! Как придавило наши плечи!
Мы не рождены лежать в этой земле,
Мы — негры, португальцы, венгры, поляки.

Мы родились смотреть на другое небо,
А теперь лежим на пастбище у реки,
Лежим на лугу под плотным дерном.

Мы слышим землю и стрекот кузнечиков,
Это мы проложили рельсы от океана к океану,
Это мы (если знаете) провели дорогу сквозь горы,

Спустив ее к Ларами уклоном,
Восемнадцать миль по гранитной круче,
Сорок три фута на милю — ни больше ни меньше.

Это сделали мы, пришельцы и бродяги,
Это мы вырыли лотки для холодной воды,
Это мы устроили стоки и подъездные пути.

Это делали мы, и нас подгоняли ирландцы.
Мы все пришлые, не из этой страны —
Шотландцы, англичане, китайцы, австрийцы,

Ге-эй! Земле тяжелы наши кости.
Не для того мы шли сюда, чтоб лежать
Под шпалами в глиняной выемке.

Все лучшее в мире скупили себе богачи.
Все липнет к сальным кредиткам —
Даже целый континент, даже новое небо.

Пусть чужая трава прорастает над нами,
Мы проложили сталь в каменную толщу гор.
Телеграфными столбами отмечены наши могилы.

Мы шли сюда не затем, чтоб лежать в земле,
Чтоб поезда грохотали над нами в гулкой лощине…

Сегодня сдержан голос мой и скорбей стих
Во славу осени и ливней преобильных
Во славу серых туч полей цвести бессильных
Во славу ветра что скулит в ветвях немых

Во славу осени — она всех ближе нам
Чужое солнце нас оставило в покое
Не мучит зеленью не жарит как весною
Нет бессловесности столь родственной снегам

Когда полно вокруг отверженных ворон
Весь мир — у наших ног год шепчет уходящий
Что шире стал простор что рассветает чаще
Средь бела дня и мраку нет препон

В пожаре яростном бунтующей листвы
Когда в сердцах зима со снегом на полсвета
Мы одиноки птиц знакомых нету
Луна и звезды ночью — возле головы

Всех ближе нам пора стерильной синевы
Слова длинней дыханья долог звук расцветший
Кричит мертвец из осени ушедшей
И я зову тебя из горькой синевы

Старики метут дворы перед зимой
И сухие листья жгут то там, то тут,
День за днем, и жизни нет у них другой,
Но листва мертва, а старики живут,
Чуточку живут, как листья мертвые, легки,
Сами по себе остались старики,
Их давно нигде не любят и не ждут.

Старики метут дворы перед зимой
И сметают вместе листья и года.
Пахнут старики горелою листвой,
И, пожалуй, им сдается иногда,
Что сухие листья кленов и дубов —
Это их былая радость и любовь.

этому дому
и белому белью на веревке

этому голавлю, с кишками наружу,
с травой, торчащей из горла,
и свежей зеленью в брюхе,

английской речи галантерейщика,
чья искренность — будто конь и всадник
на песчаной дороге,

английской речи Исаака Уолтона[123],
звучащей, как маленький колокольчик
точильщика ножей,

форели, вырезанной ножом на столе
в рыбацкой хижине,
форели, которая оживляет воду.

Добра, добра я желаю всем вам,
всем, как этот голавль,
попавшимся на крючок.

царственного солнца
                              и цитрусов,
Флорида кораллов,
осоки, указывающей
                          остриями на север,
отелей, полных
                       океанского воздуха,
мелких торговцев
                                с усталыми глазами,
проституток и процветающих барменов,
пронизанных
                         апельсиновой музыкой,

негритянских хижин,
                        где молитвы сборщиков хлопка
из рабской груди
                              рвутся ввысь,
в небесное царство,
другая Флорида,
                            земная юдоль африканца.

Час ночи. Дождь.
Морская мгла окутывает рулевую рубку.
Нактоуз компаса светится.
                                                «Эй, вы там!»
Корпус двухвинтового танкера «Фриско Кросс»
вспыхивает огнями.
                                  «Кто вы?»

Молчание. Хронометр тикает.
«Все огни горят ярко, сэр».

Маленький речной пароходик в каботажном рейсе,
двенадцать кают, белый огонь на мачте,
флаг пароходства, надводный борт 6″,
матросы бегают со штурманскими расписками
о принятии груза — бочек и мелких бочонков.

Огромный турбоэлектроход, океанский лайнер,
                                                     застрахованный
от огня, обеспеченный циркулирующей ледяной водой,
мощные якорные устройства, заграничная
                                                                  корреспонденция.

Музыка маленького банджо
залетает в окна отеля.

Светящие полосы потолков
залов Американского
Коммерческого Банка,
мощный цоколь из металла и камня,
крохотные зарешеченные окошки.
Банк работает.

Они везде одинаковые.
Вот этот, который едет
на телеге вдоль берега Дуная,
зачем он стал бы отказываться
от своих прекрасных овец,
от своих просторных полей,
от вида на Карпатские горы,
по которым прыгают козы,
ради чужой войны
в чужой стране?

Там, где Божья земля и мужчины — это мужчины,
он был грозою в Красном Ущелье
на аризонском гнедом.
Чертов Хиггпнс — так называли его,
а верил он только в свое ружье,
в гнедого и в Денвер Нэн.

Оказалось, что та была в сговоре с Джентльменом Джо,
и однажды утром они обчистили
бедного малого до последнего медного цента.

Но больше уже не пришлось Джентльмену Джо
просовывать руки в отверстия своего жилета
и ухмыляться сквозь обгрызенную зубочистку,
ибо вечером в бар вошел незнакомец в маске,
а руку держал он в заднем кармане брюк.

Много лет спустя Преподобный Маркус Уитни
разбил палатку на площади, и для Денвер Нэн
появился единственный шанс стать на честный путь,
и она стала честной и вышла за Честного Хиггинса,
и трижды ура, и да здравствует звездный флаг.

Весь город толпился вокруг четырех джазбандов
в четырех салунах на этой улице.

Хозяин бара Окей Богач сверкал бриллиантовой
                                                        булавкой в галстуке,
а игрок Эд Мошез, от которого осталось сто десять
                                                 костюмов, когда он умер,
в покер с любым противником дрался, как тигр.

Люди входили и выходили и днем и ночью,
и все одновременно творили в кабаке балаган.

Где Вилли Красавчик?
                               Бабы бегали за ним косяками,
когда этот кот прогуливался от набережной к бару
своей шикарной пижонской походкой,
                               называвшейся Стрельба На Ходу.

Однажды мальчишка взял флейту и сыграл на ней просто классно.
Всем показал, что такое флейта!

Подошел к саксофону, и будь я проклят,
но он заставил инструмент говорить!

«Иди, малыш, и неси эту музыку всей стране», —
                                                                        и к своей седине
он шел через юность и зрелость все в той же маленькой шляпе.

Он выйдет, бывало, на сцену и скажет:
                                                                  «Мне
хотелось бы представить вам мой оркестр», —
                              и представит музыкантов друг другу.

Потом он сделает шаг назад и подымет трубу
и трубит высокую ноту освобождения.
И тогда деревянные духовые таяли и разливались
мягкой напевной мелодией,
                                          а его тромбоны
добавляли перцу, чтобы вещь была то, что надо,
аж церковь гудела!
                                 Весь город уже подпевал,
Каждый мальчишка был блюзами убит наповал.

Происхождение блюзов?
                                                Блюзы были всегда.
Какая-нибудь бедная гулящая женщина напевала, угощая
                                             в кухне своего любовника Дэна.
Какой-нибудь бедный парнишка наигрывал басовую
бог весть чью мелодию на своем тромбоне
или вдруг ревел на нем, как осел,
в парикмахерской, где служил.

Какой-нибудь подвальный Юпитер жаловался и тужил:
Господи, раб твой Юба кормится свиными помоями.
Пошли отверженному твои волшебные зелья,
корень царской травы и корень Святого Петра,
майское яблоко и цветок Святого Уильяма.

Происхождение блюзов?
                                           Белый герой.