Роберт Рождественский - Собрание стихотворений, песен и поэм в одном томе

Ты все ехала и ехала,
Очень долго к нам ты ехала,
До границы ты доехала
И границу переехала.

Ты все ехала и ехала,
Ты в своей карете ехала,
По полям широким ехала,
По горам высоким ехала.

Ты все ехала и ехала,
Восемь речек переехала,
Мимо рощ дубовых ехала,
Мимо роз цветущих ехала.

Ты все ехала и ехала,
Город ты один проехала,
А потом другой проехала.
Поглядела и уехала.

Ты все ехала и ехала,
Чуть на камень не наехала.
А потом его объехала
И опять вперед поехала.

Ты все ехала и ехала,
Дождь пошел, а ты все ехала!
Он прошел, а ты все ехала.
Прямо по дороге ехала.

Ты все ехала и ехала,
Ехала и вот – приехала!
Как я рад, что ты приехала!
Как здоровье? Как доехала?

Все другие короли отвратительны
(принимать их приходилось мне порой).
Ну, а сам-то я – король восхитительный!
Замечательнейший, все-таки, я король!

Самочувствие мое не изменится,
все несчастия промчатся стороной.
До чего же я хорош – аж не верится!
Даже некого поставить рядом со мной!

Чувства подданных я в точности выражу, —
мне понятен их восторженный порыв:
я, во-первых, потрясающе выгляжу!
Еще лучше буду выглядеть, во-вторых!

И лично мне до крайности
приятна эта роль.
А больше всего мне нравится,
что именно я —
король!

Говорить со мной каждому лестно,
Людям нравится мудрая речь.
Без талантов нельзя королевству!
Я – талант. Меня надо беречь!

Меня надо лелеять и холить
Раза три или больше на дню.
И тогда я, собрав свою волю,
Обязательно стих сочиню!

В очень творческом ажиотаже
Нахожусь я в течение дня.
Так прекрасно пишу я, что даже
Сам король понимает меня.

Льется в душу легко и воздушно
Моя образно-яркая речь.
И меня обязательно нужно
Каждый день награждать и беречь!

Поэма началась в груди,
грудь разорвать грозя.
Теперь ее,
             как ни крути,
не написать
                нельзя.
Я ею бредил по ночам,
берег ее, как жизнь.
Я на руках ее качал
и повторял:
               – Пишись!
Пишись! —
я требовал,
               но мне
ответил ворох строк:
– Постой!
А был ли ты в огне?
Месил ли
             пыль дорог?
Встречал ли ты в атаке смерть?
Привык ли ты дерзать?
И так ли знаешь жизнь,
чтоб сметь
о ней другим сказать?.. —
Сердце, а что я знаю?
Ты подскажи мне тихо.
Знаю, что на Алтае
было село Косиха.
Было село —
                  я знаю —
крошечного значенья…
В речке вода парная
после грозы вечерней…

Сердце,
          а что я помню?
Лес голубой стеною.
Помню – уходят кони
через село в ночное.
Помню еще я:
                   мама
на руки поднимала…
Сердце,
          но это ж мало!
Это же очень мало!
Возле глухой ограды
чуть шелестит отава…
Сердце,
          а может, правда,
я не имею права?
Пусть, затихая,
                    песня
будет на жизнь в обиде —
что расскажу я,
                    если
так еще мало
                 видел.
Если мир перед глазами
был на диво мал…
Мы о нем узнали сами
и из сказок мам.
Нам о нем твердили в школе:
чуть ли не с шести
мы учили,
что такое
дальние пути,
что такое гнев и жалость,
что такое честь…
Мы учились.
Нам казалось:
это
    жизнь и есть.
Мы учились,
                 а вглядеться —
окажусь я неучем,
потому что,
               кроме детства,
и сказать-то не о чем.

Вновь иди,
              слова ищи
за семью широтами…
Вышли в жизнь товарищи
слишком желторотыми.
Вышли в жизнь романтики,
ум
   у книг занявшие,
кроме
        математики
сложностей не знавшие.

…Впервые взаправду дорога качала,
впервые мечты повели за собою,
впервые любовь
                      подсказала начало
поэмы,
         которая стала судьбою.
Сквозные вокзалы
                        и запахи дыма,
гудков паровозных протяжная медь,
слова,
        что я говорил любимой,
мне приказали
                   сметь.

Протянуло солнце нити,
солнце бьет прохожим в лица.
Я прошу вас:
                 объясните,
что на улицах творится?
Что же это?
               Как же это?
Это я
       или не я?
Жмурясь весело от света,
ходят люди пьяные.
Ходят,
        очень неумело
землю
        пробуя шагами.
Кто-то с крыш просыпал мелочь,
и она звенит о камни,
разбивается на части.
Стены от капели мокнут.
Люди ходят
                и от счастья
ничего сказать не могут.
Блещет вымытыми стеклами
мир —
         сплошная новизна.
В мире наступила теплая,
настоящая весна…

А если к весне
                   прибавить письмо,
а если в письме написать:
                                  «твоя»,
то кто б из вас выдержать это смог?
Не выдержал это
                      и я.
И вот – вагон!
                    Летящая тьма.
Бессонная ночь,
                     перестук колес.
Полсуток дороги —
                           и ты сама,
почти задохнувшаяся от слез,
от майского ветра…
Лентой прямой —
улица.
        Площадь.
                     Обычный дом.
Твой голос:
               «Вот здесь я живу…»
И мой:
«Может, к тебе —
                        потом?..»
Но ты,
         подыскивая слова,
шепчешь, что нам все равно по пути,
что мама обидится,
что сперва
надо сюда
             зайти.
И умоляющие глаза:
«Прошу…
Ну, буквально, на полчаса!»

Мою фигуру окинув косо,
откуда-то сбоку выплыла дама.
И я, как сквозь сон, услыхал:
                                       – Знакомься!
Это мама…

И мама, довольную мину сделав,
руку протягивая,
                      загудела,
что очень приятно,
                          что очень ждали,
что очень тронуты
                         и так далее…
И я продолжаю знакомиться с кем-то:
с троюродной теткой, с каким-то соседом,
с папашей…
А в комнате, как по паркету,
течет предобеденная беседа…
Беседа велась филигранно тонко.
Беседа текла до предела тонно.
По правилам
                 самого доброго тона
гостей угощали антоновкой.
Гости брали.
                 Гости хвалили.
Гости чинно благодарили…

…Спрашивает мама
об одном и том же.
Говорит,
           что прямо
я ответить должен.
Требует ответа,
радость излучая:
– Правда,
              что поэты
много получают? —
Я молчу вначале,
недоумевая,
и, пожав плечами,
говорю:
          – Бывает…
А дальше —
                тосты и слова,
понятные немногим.
А дальше —
                 у стола едва
не подгибались ноги,
картинно лежали колбасные диски,
слезилось весеннее чудо —
                                    редиска,
тугие, пупырчатые огурчики
лежали,
          млея,
                 в зеленой кучке.
А рядом —
по виду неделю не спавший,
водицы болотной тише —
минут через десять
                         лежал папаша,
изрядненько днем хвативший.
Он мирно похрапывал в такт речам,
а кроме,
          несколько раз,
когда тормошили,
                        «ура»
                               кричал,
не открывая глаз.
Потом он встал,
                     поплыл к окну
и, сдержанно икнув,
стал открывать с опаскою
«Советское шампанское».

Мне наливают первому
под трубные громы марша,
и вновь бутылку белого
несет на стол мамаша.
Глаза утирает платочком
и начинает тут же:
– Мы отдаем вам дочку.
Будьте ей добрым мужем! —
Потом,
         толкнув супруга в бок
(чтоб он заплакал тоже),
свои слова итожит:
– Пусть вам поможет бог! —
Бокал мой
             почти не бывает пуст…
А папа,
         набрав винограда в горсть,
встает и пьяно бормочет:
                                  – Пусть
что-нибудь скажет гость.
Назвался груздем —
                           значит держись…
Я поднимаюсь с места
и предлагаю выпить:
                            – За жизнь! —
А тетка подсказывает:
                             – За совместную… —
Перекричать стараюсь зря —
со всех сторон
                    на все лады
довольная родня
                      «уря»
вопит
и пьет
         «за молодых».
«Молодые» —
                  это мы с тобою.
Что ж, родная,
                   вроде по спектаклю
надо встать с улыбкою тупою,
выпить и раскланяться.
                               Не так ли?
Если делать все почти
так,
     как в представлении,
надо к маме подойти
под благословение.
Надо под овации,
закусивши кое-как,
нам поцеловаться,
если крикнут:
                  «Го-о-орька-а!..»

…Довольно!
Ты знаешь,
становится жутко.
Зачем ты не скажешь,
что все это
               шутка?

Чего ж ты сидишь,
улыбаясь устало,
как будто уже
ничего не осталось.