Павел Антокольский - Стихотворения и поэмы

Приглашаю на поздний ужин
Всех, кто важен и кто ничтожен,
Кто разряжен, кто безоружен,
Кто отважен, кто осторожен.
Но зачем в беседе застольной
Нет у нас настоящей темы?
Всё так мертвенно, так пристойно,
Словно встретились в пустоте мы,—

Кислородом земным не дышим,
В головах не вмещаем мыслей
И, по соображеньям высшим,
Вне Истории как-то скисли.
А сама История тут же,
Вся как есть — стоит великанша,
Не продрогшая в жуткой стуже
И красивая, как и раньше!

Мы невольно смутились, воззрясь
На явленье славной старухи,
Почитая званье и возраст,
Лобызаем древние руки.
А История с гордым видом
Заявляет, на нас не глянув:
«Не взыщите, я вам не выдам
Ни секретов своих, ни планов.

Может быть, я полна предвестий
И готовлюсь к новому взмаху,
На крутом, на опасном въезде
Торможу свою колымагу.
Может быть, сама бестолкова,
Беззастенчива, бесшабашна…
Только не было дня такого.
Чтоб мои остывали брашна.

Лишь бы вы не стояли глухо,
Ваши вашества, благородья!»
Тут пошла вприсядку старуха
И при всем при честном народе
Пляшет в ужасе и веселье,
Новогодний бал открывая
Как не раз бывало доселе, —
Многотомная мировая!

Мои гости переглянулись
И пошли кто куда тихонько
Сквозь ущелья московских улиц…
Спит Остоженка. Спит Волхонка.
Может быть, мерещилось это
Всей компании напоследок?
Но читателю и поэту
Безразлично, так или эдак.

Вновь смеркается. Вновь светает.
Где-то время бредет и бредит.
Но кого-то здесь не хватает.
Самый лучший друг не приедет,
Не вернется под отчий кров он,
Не пришлет телеграмм и писем,—
Он вне времени замурован
И от времени независим.

Мой призыв ему не указка.
Мое слово ему не слышно.
Так встречаются быль и сказка
Полной правдой, наверно, лишней.
Разве в тщетном коловращенье,
В неисчерпанном скрещенье жизней
Предназначено возвращенье
Нам, прощающимся на тризне?

Разве ты мне сулила милость,
Эстафета времен сквозная?
Всё прошло, миновало, смылось.
СКОЛЬКО ЛЕТ, СКОЛЬКО ЗИМ —
                                                            не знаю.
Домовой, мой демон домовый,
Не споткнулся на круче скользкой.
……………………………………
Ночь. Конец шестьдесят седьмого.
Кончил летопись Антокольский.

Всё кончено. Но нет конца — концу.
Нет и начала нашему началу.
Но как тебе сегодня не к лицу,
Что ты вчера навеки замолчала.

Ты, говорунья. Ты, прямая речь.
Ты, праведница в поединке с ложью.
Ты, музыка, не смогшая сберечь
Струн напряженных. Ты, Созданье Божье.
Ты, с детских лет одна и та же. Смех
И рядом — слезы. Честная артистка.
Как пристально смотрела ты на всех,
А с зеркалами не дружила близко.
Ты, жаркий пламень, улетевший ввысь
Так безнадежно, так скоропостижно…

Но подожди. Дай досказать. Явись
Живой, отважной, нежною, подвижной.

Любимая, ты остаешься здесь,
Не расстаешься с жизнью, не уходишь
И этот дом осиротевший весь
Глазами беспокойными обводишь.

Для нас одних такое волшебство
По всем законам жизни существует,
Легчайший отсвет света твоего
И над тягчайшим горем торжествует —
В любом быту и на любом мосту,
Хоть на лету, сквозь вихревые тучи,
Твой свет, не распыленный в пустоту,
Твой молодой, твой лучший, твой летучий!
И тут же, а не в прошлом — первый час
Присутствует и бесконечно длится,
Тот самый, что, в вагонных окнах мчась,
Снопом лучей ударил в наши лица.
Наш первый час. Как страшно близок он.
В нем тоже ни начала, ни конца нет.
А может быть, и вправду есть закон,
Что прошлое вновь настоящим станет…

Вагон несется. Где-нибудь в пути
Мы спутников поздравим с Первым мая.
Всё путается в памяти… Прости,
Что я и сам еще не понимаю,
Зачем не спать, куда тревогу деть.
В багряных отблесках, в клокастом дыме
Что загадать, как в окнах разглядеть
Наш дальний путь глазами молодыми…

О чем мы говорим? Да ни о чем…
О том, что, облачной закутан ватой,
Весь город завтра будет завлечен
Игрой актерской, пестрой, диковатой.
О том, что в черных окнах провода
Несут событья, новости, известья
Из края в край, оттуда и туда.
А наша мысль несется с ними вместе.
О том, что всё неясно впереди
И выяснится, кажется, не скоро…
Нам спать немыслимо.
                                   Но погоди!
Таинственные голоса из хора —
Мужской и Женский — вырвались. Их два.
Нет содержанья в слитном песнопенье.
Неразличимы русские слова.
Но праздничные гулкие ступени
Нам под ноги легли.
                                 Но каждый миг
Иное разверзается пространство,
Иная ширь морей, времен и книг,
Иная даль твоей дороги страстной.
Так мы пройдем по чуждым городам:
Стокгольм, Берлин, огни рекламных окон…

Настанет день, я молодость отдам
За каждый твой взметенный ветром локон,
За каждый взгляд, за каждый взлет руки,
За каждый возглас правды непорочной,
За каждый взрыв назло и вопреки
Всему, что общепринято и прочно,
За удивленье дивное твое,
За сдержанность и за неудержимость.

И вот уже отстроено жилье.
И слажен быт. И жизнь вдвоем сложилась.
…………………………………………
Но сроки так сдвигаются в стихах,
Что слишком плотен и бездушен воздух.
Наверно, я слагаю впопыхах
Преданье о твоих погасших звездах.

Наверно, так и надо. Ведь любовь
Диктует безрассудно и жестоко.
Так в телеграфной проволке столбов
Гудит и стонет напряженье тока.

Так правда на земле измождено
За то, что разделяет боль чужую,
Вся кладбищами загромождена,
Вся в рытвинах, куда ни погляжу я.

Но правда может стать еще лютей,
Безумней, обнаженней, откровенней —
Единственная школа для людей,
Трудящихся в отчаянье и рвенье.

Возлюбленная! Жизнь моя! Жена!
Ты с юных дней была такого склада,
Так слажена, так стройно сложена,
Так лишена сама с собой разлада,

Что в эту ночь у нас обоих есть
Один просвет, глазам открытый настежь:
Всё видеть. Всё сказать. Всё перенесть.
А ты во мгле ничем себя не застишь.

Не застишь! Нет. В порыве доброты
Раздвинув черный купол мирозданья,
Одной улыбкой превращаешь ты
В рабочую страду — само страданье.

Вспомни, Зоя, начало жизни,
Золотые детские дни
И печалящимся на тризне
Хоть платочком белым взмахни!

Легкий взмах мгновенно доплещет
Белопенным гребнем волна.
………………………………
Что за девочка в доме блещет —
Так послушлива, так вольна.

Зоя, Зоя, росла ты ясно.
Смейся, радуйся, пой, играй!
Всеми сказками опоясан
Твой зеленый и синий рай.

Сколько сказок прочла ты рано!
Братья Гриммы, Пушкин, Перро
Твоей верной встали охраной,
Ткали звездное серебро.

За русалкой Андерсен старый
Сам в окошко дачи стучал.
Жуткий Гофман бренчал гитарой,
Небылицы плел, не скучал.

Если нравился гимназистам
Твой прелестный робкий огонь,
Комплиментам их неказистым
Отвечала ты: «Только тронь!»

Вырастала с двадцатым веком,
Чуть моложе, но наравне,
Стала девочка — человеком,
Поглядела в глаза войне.

И в года всеобщей разрухи,
Когда жизнь была тяжела,
Подняла ты тонкие руки,
Бедный заработок нашла.

В час нужды — а был он нередок —
У чужих купцов на дому
Наставляла капризных деток
И грамматике, и всему…

…Приближались с подступов дальних
Наши завтра, наши года.
В золотых гостиных и спальнях
Жались важные господа.

…Слышишь, милая, гром и гомон,
Первый митинг славной грозы?
А пока тебе не знаком он,
Вот газета — наши азы.

Ты мала, но вырастешь быстро
На виду у всех, на свету,
Оттого что каждая искра
Устремляется в высоту.

На Поволжье, в голодном мраке,
С матросней дружа у костра,
Ты в холерном будешь бараке
И уборщица и сестра.

На нечаянном перегоне,
В двадцать третьем легком году,
В том летящем сквозь жизнь вагоне,
Знал ли я, что тебя найду?

Наша молодость! Прокричи нам,
Не увиливай, не солги,
По каким ты правилам чинным
Замедляешь свои шаги?

Уже мчатся сюда оттуда
Все курьерские поезда,
Мчится давнее наше чудо,
Наша жизнь — оттуда сюда.

В переулке замоскворецком,
В тот сочельник, в той же ночи,
Оборвутся в порыве резком
Твое ДА и мое МОЛЧИ…

Всё, что будет, — вплоть до разлуки, —
Всё сбывается и сбылось:
Слабый стон, усталые руки,
Пенный кипень льняных волос,
Умиление, утомление,
Удивленье юной души,
Ранней ранью реянье, мленье —
О, не слушай, о, не дыши!..

Будет ночь — короче и краше.
Будет день — длинней и трудней.
Подружится твое бесстрашье
С быстрой сменой ночей и дней.

Сколько в молодости несчастий,
И безденежья, и тоски
Разрывает сердце на части
Жизнь разламывает на куски.

Сколько ждать еще двум бездомным
Дней, ночей, и недель, и лет,
По каким окраинам темным
Заметут метели их след…

Но прервутся ночи прогулок
По мостам, по садам дворов.
Здравствуй, Левшинский переулок,
Принимай нас, домашний кров!

В легкой шубке, с пуделем Джином
Ты взлетишь на пятый этаж
И движеньем неудержимым
Скинешь шубку и мне отдашь.

После утренних репетиций
Зимний вечер не так далек.
Не хозяйкой — сказочной птицей,
С лету бьющейся в потолок,
Оживится наше жилище.
За окном метель.
                            А пока
Мы богаты юностью нищей,
Нет ни славы, ни табака.
Только страшная вера в завтра,
В простоту событий простых.
Моя жизнь, позволь, чтобы автор
Прочитал тебе новый стих:

Я люблю тебя в дальнем вагоне,
В желтом комнатном нимбе огня.
Словно танец и словно погоня,
Ты летишь по ночам сквозь меня…

Много строк и краше родится.
Но как в рифмах ни ухитрись,
Ты служанка древних традиций
И скромнейшая из актрис.

И по этой простой причине
Нынче вечером стань другой,
В крепдешине или в овчине,
Стань девчонкой или каргой.

День придет. И черный подрясник
Подчеркнет твой девичий стан.
Это будет твой первый праздник,
Он не многим актерам дан.
В драме Горького в мрачной сцене
Ты прервешь пустой разговор,
И раздастся в общем смятенье
Высшей мерой твой приговор.
У портала сначала тихо,
Лишь слова раздельно рубя,
«Ты… собака… стерва… волчиха…», —
Скажет маленькая раба,—
Не артистка, но агитатор,
Не монашенка, весь народ
Сразу вырастет. И театр
На одно мгновенье замрет.
Но, в хлопках отбивая руки,
Разразится блаженный вой,
В горькой радости, в сладкой муке
Дружный вызов Ба-жа-но-вой!

Моя строгая недотрога,
Будешь ты скромна даже здесь.
Еще так далека дорога!
Столько будет новых чудес!
Тут не спешка, одна лишь гонка
Вслед за жизнью и ей в обгон,
В лад ударам сердца, как гонга,
Мчится дальше дальний вагон.

День придет. Мы в Горький приедем,
В Арзамас, Сергач, Городец.
Всем, что знаем, — не тем, так этим, —
Взбудоражим двадцать сердец.
Это будут славные парни,
Благонравны, как на подбор,
И талантливо благодарны,
Что нужде глядели в упор.
Суждено в театре веселом
Им узнать и славу и труд,
Их маршрут по колхозным селам
Будет ярок, долог и крут.

Да и в жизни скажется нашей
Ранней молодости возврат,—
Долгосрочный постриг монаший
И гражданственность без наград.

Но решенье времени строго,
В нем иной извилистый ход.
Еще так далека дорога,
Так неясен будущий год!

День придет. И в Грузии знойной
Встретит нас вдохновенный друг
И включит обоих спокойно
В свой домашний избранный круг.
Молодой огонь Тициана,
Его древнее колдовство
Вечной памятью осиянно —
Да святится имя его!

В первый день в компании узкой
Тициан тебя наречет
Белокурою музой русской —
О, не в счет, а только в почет,
В хриплом голосе балагура
Ясен домысел доброты:
«Муза русская белокура!» —
Но зачем потупилась ты?
Ведь сейчас же, сама изведав
Стиль застолья, взамен меня
Вознесешь грузинских поэтов,
О стакан стаканом звеня.

…Но внезапно — всегда внезапно —
Налетает в окна гроза.
Будем бодрствовать неослабно,
Поглядим ей прямо в глаза.
Рухнет молния-телеграмма
Сверху вниз зигзагом косым
И в сознанье вонзится прямо;
У тебя нет матери, сын.

Еще так далека дорога,
Так мудра и могуча жизнь.
Моя радость, моя тревога,
Будь со мной, не робей, держись!

Будет строк этих продолженье
Бегло, коротко и общо:
Как мое под уклон скольженье
Незаметно тебе еще…

Как с мороза, назло невзгодам,
Ковыляя ночью домой,
Назову я Пушкинским годом
Незабытый — тридцать седьмой…
………………………………
Может статься, я не сумею
Вспомнить счет безымянных дорог,
Ради жизни и рядом с нею
Не закончу мартиролог.

Нет ни в чем у жизни возврата,
Передышки нет ни одной.
Ты отца и младшего брата
Похоронишь перед войной.

Только чем же мы виноваты,
Что на празднике роковом,
Провожая тридцать девятый,
Встретим полночь в сороковом?

Так сотрется горькая память,
А того, что ушедших нет,
Ни забыть, ни переупрямить
Столько лет, столько зим и лет.

Так когда-то грешный Некрасов
Материнскую смерть постиг,
Своей доли не приукрасив,
Переплавил рыданье в стих.

И побрел от тризны до тризны,
Еле слышно к людям стучаст,
Сам себе шептал укоризны
Вековечный РЫЦАРЬ НА ЧАС.

В июне сорок первого Москва
Глазам своим не верила вначале.
Лишь на бульварах пыльная листва
Прошелестела завтрашней печалью.

И время замедляло свой полет.
Но в страшный день — в пылающем полудне
Жестокий зной сам превратился в лед —
Стал город сумрачней и многолюдней.

Мерещилось предчувствие разлук
На лицах женщин, на цветущих розах.
Мерещился иной — железный — звук
В растущих облаках, в гнетущих грозах.

Шел первый месяц. Таяли фронты.
Прощались мы с друзьями на вокзалах.
Но и тогда еще не знала ты
Утрат грядущих. Да и я не знал их.

Но сразу ты сняла с дверей засов
И сделала гостиницей жилище,
Друзьям служила верно и без слов
И не стыдилась оскудевшей пищи.

Дежурила на крыше ночью той,
Когда стоял Вахтанговский театр,
Как у собора каменный святой,
Как на арене цирка гладиатор.

А завтра телефон забил в набат!
И, страшной правды не расслышав толком,
Мы побежали оба на Арбат
По сонным переулкам, по осколкам
Разбитого стекла…
                                  Так вот она —
Глядит в глаза нам, хриплая, лихая,
Бездушная воздушная война,
Убившая Театр…
                              И, полыхая,
Остановилось на короткий миг,
Не дышит время, ничего не слышит,
Лишь ожиданьем душу истомив,
Еще не скоро письма нам напишет.

Однажды в зимний день иль ввечеру
Актеры-горьковчане к нам явились
И приняли как брата и сестру
На пятитонку, на попутный виллис.

Нам многое увидеть довелось —
Горчащие в снегу печные трубы,
Босые, в мерзлом инее волос,
Солдатские глухонемые трупы…

Ты видела дела фашистских рук,
Уничтоженье по штабному плану —
В следах разгула бедный Бежин луг,
В следах ожогов Ясную Поляну…

Узнала летчиков, их бивуак,
Короткий сон, короткий сбор на гибель,
Безжалостную точность в их словах
И точный счет — кто налицо, кто выбыл…

И там и тут искала правды ты,
На всех распутьях, в судьбах и бессудьях,
Непобедимость русской правоты
Играла в симоновских «Русских людях»,

…Узнав про гибель сына моего,
Тебе я отдал смятый треугольник.
………………………………………
Ты встретишь в беспредельности его,
Разговоришь молчанье безглагольных

И озаришь хоть на мгновенье тьму.
И если тьма прислушается немо,
И если можешь — страшную поэму
Вслух прочитаешь сыну моему.

Не думай, Зоя, что я стал отныне
Как факельщик на кляче вороной,
О, нет! Пускай слезливое унынье
Обходит нас обоих стороной.

Мне время диктовало, как бывало,
Железными клещами сердце сжать,
Сквозь тьму, в дыму зловещего обвала
На твой огонь равнение держать.

А если где-то людям станет жутко
В пробелах, в недомолвках, между строк,—
Что ж, правда жизни — не пустая шутка.
ГЛАГОЛ ВРЕМЕН не жалостлив. Он строг.

Пронеслись военные годы.
Несся дальше дальний вагон.
Не знавал отпусков и льготы
Твой открытый, легкий огонь.

Ты — учительница простая
Театрального мастерства,
В свою новую роль врастая,
Оказалась и в ней права:

Не скольженье в учтивом танце,
Не муштра на гладком плацу —
Не блюсти никаких дистанций,
С каждым младшим лицом к лицу!

Боже мой, как ты это знала,
Как ломала руки свои,
Как звала из темного зала:
«Чем попало себя взорви!»
Не сдавалась и добивалась,
Чтобы где-то в конце концов
Устранилась робкая вялость,
Сохранилась дерзость юнцов.

А в конце концов — сколько траты
Нервной силы, как труд велик…
Но пределом твоей отрады
Был ТРАГЕДИИ грозный лик.

Ничего нет острей и строже,
Чем на меди тонкой чекан.
Ничего трудней и дороже,
Чем служенье ученикам.
Нет отчаянней, нет опасней,
Нет светлее света того!
Говорят, что искусство — басня,
Балаган или баловство,
Балагурство или рулетка:
«Ставь медяк, а червонец грабь!»
Нет, искусство — тесная клетка,
В ней пожизненно стонет раб.

Гимназисткою, иль пьянисткой,
Иль артисткой — но ты росла,
Всё равно, высоко иль низко.
Твоим обликам нет числа!

И опять являлись пристрастья,
Мимо стольких скользя невзгод,
Ты молила их: «Разукрасьте
Иль разрушьте мой новый год!»

Самодержица и владыка
Прямо в руки шедших даров,
Ты сначала робко и дико
Украшала домашний кров,
В подмосковной нашей природе
Молодевшая, а скорей
Чародейка лесная вроде
Древних северных кустарей.

В грудь земли кривой можжевельник
Врос корнями не для того,
Чтобы трубку сосал бездельник,
А для замысла твоего.
Для тебя лесные деревья
Изгибались, кверху ветвясь.
Так заметила вся деревня
Меж тобой и деревом связь.
Так рождалась новая Зоя,
Неожиданно, как всегда,
В изнуренье летнего зноя,
В счастье редкостного труда,
Шла по дебрям и перелескам,
Лишь бы чей-то глаз подстеречь,
С первобытным дикарским блеском
Немоту превращала в речь.
Босиком, в истрепанном платье —
В прелых листьях, в ненастной мгле
Ты отыскивала распятье
Или ведьму на помеле.
Стерегла в наростах березы,
В горбылях древесных грибов
Две гляделки, скупые слезы
И морщины скошенных лбов.

Появлялись в доме фигуры,
Как исчадья лесной весны.
Из древесной корявой шкуры
Ты выпрастывала их сны
И сдвигала века, припутав
В них охапки сказок и вер.
…Злился Леший… От лилипутов
Не предвидел зла Гулливер…
Отражался в зеркале Пращур,
За меньшой держался народ,
Из пещеры око таращил
И беззубый ощерил рот…

Свистопляской ведьм окруженный,
Честь и совесть Макбет отверг…
Ясень, молнией обожженный,
Вскинул сильные руки вверх…
В том же древнем лесу дремучем,
Той же древней как мир весной,
Странной страстью к ребенку мучим,
Сумасбродствовал Царь Лесной…
Актеон, Альциона, Дафна —
Твои замыслы, твоя боль…

Это сделано так недавно,
А сегодня стало ТОБОЙ.

Да, сегодня Тобою стало!
И припомнил поэт-старик
То, что в юности отблистало,
ТОЙ ТРАГЕДИИ грозный лик,—

Это мчанье сквозь жизнь вагона,
Предназначенного судьбой.
Это в буре волос Горгона,
Не оконченная тобой…

Выбрав рашпиль или стамеску,
Ты работала, пела, жгла
День за днем… И, словно в отместку,
Где-то рядом клубилась мгла.

Но когда, когда, о когда же
Обозначилась эта тень,
Притаившаяся на страже
И крадущаяся вдоль стен?

Не скучала ты, не молчала…
Но сквозь время или в обгон —
Тот же самый, что был сначала,
Вдруг застопорил наш вагон.

Орфей привел на землю Эвридику,
Но не стерпел и посмотрел назад.
Он различил одну лишь невидимку,
Чьи ножки мимо времени скользят.

Он встретил только взгляд потусторонний,
Внутрь обращенный, тусклый как свинец,
Услышал только карканье воронье
Да вопли женщин, стихших под конец.

И заметалась в нем и зашаталась
Загадочная для любых врачей
Такая стовековая усталость,
Что только странствуй, нищий и ничей.

С кривых путей, из гнилостных харчевен
Он сманивал пьянчужек за собой,
Пел и плясал… А сам был так плачевен,
Что вечен стал их временный запой.

И с той поры бывалого союза
Он с гражданами больше не искал…
История, как мать его и муза,
Вела Орфея от фракийских скал.

История ждала и не стремилась
Орфею смертный кубок подносить.
И вслед ему, как приговор и милость,
Всё гуще разрасталась волчья сыть.

Ты столько раз припоминала это
И не грустила. Ты была права.
Ты знала, что у каждого поэта
Свои разрыв-трава и трын-трава.

Так и случилось. Не смогла проститься,
Назад не обернулась на лету,
Ушла из глаз и упорхнула птица
В свою сверкающую высоту…

Я должен в стуже, всё еще не стихшей,
Твое благоволенье обрести,
Я должен в каждом из четверостиший
Хоть волком выть: «Прости-прощай… Прости».

Хоть волком выть? О, нет! Как можно тише,
Как можно глуше. Не дышать почти.
Но в памяти — затменье ты простишь ей —
С тобой в далеком встретиться пути…

А время не щадит и не врачует
Увечных душ, да и не сушит слез,
Но всё, что суждено, — задолго чует,
И всё, что должно, — делает всерьез.

… День последний, день беспощадный
Был тридцатого декабря.
Его свечка таяла чадно,
Не светясь, но еще горя.

И тянул он — тянул, как тянет
Христа ради нищий во мглу,
Нас клянет, а в глаза не глянет
И отстанет сам на углу…

Потрудились врачи усердно,
С ними сестры и фельдшера.
Как ждала ты их в муке смертной,
Как не верила им вчера,
Как меня гнала непрестанно,
Как на помощь звала чужих…
……………………………
Я на вечную вахту встану,
Еле жив — я остался жив.
Жив-здоров — даже с той секунды,
Когда твой опускали гроб,
А за гробом рушился скудный
В рыжей глине рыхлый сугроб.

Жив-здоров — до седьмого пота,
До последнего дня в пути.
Мне осталась одна забота —
Скорбный памятник возвести.

Что ты прячешь на самом дне,
Мой двужильный и жалкий мозг?
Ожиданье. Столбняк родни.
Безнадежного лифта лязг.
Коридор больницы пустой
Да носилки там, на полу,
Когда выше пернатых стай
Моя Милая уплыла…

За чертой зачеркнутых строк,
В серой обыкновенности
Что скрывается? Только страх.
Страх, что правды не вынести.
Ни сейчас, ни в новом году
Не сулит ничто перемен,
И останется Ни-ког-да
До скончанья земных времен.

…Из того, что решалось ночью,
Не кривая кардиограммы,
А кривая кривда росла,
А за нею шли многоточья,
Шли на слом театры и храмы
Вне пространства и без числа…

Да и в будущем ничего нет.
Только врытый в землю гранит.
Только Зоя меня не гонит,
От могилы не отстранит,
Не смеется Зоя, не стонет,
Навсегда молчанье хранит.

Зоя, Зоя, ты так близка мне,
Так близка мне в такой дали!
Я твой облик вижу на камне,
Врытом в толщь могильной земли.

Так и будет, — трижды, семижды
В черный камень башкой стучась,
Твердо верую — осенишь ты
Звездным светом мой смертный час.

В память стольких наших свиданий
И всего, что решалось в них,
Моя радость в дороге дальней,
Твой вдовец, твой муж и жених,
Твой поклонник и современник
Никогда, ничего, ничем
Не отменит, не переменит,
Только глухо спросит: «Зачем?..»

Зоя, Зоя, зачем так поздно
Выхожу я на смертный бой,
Так не узнан, так не опознан,
Так давно ПРЕДСКАЗАН тобой!

Поэзия! Я лгать тебе не вправе
И не хочу. Ты это знаешь?
                                                — ДА.
Пускай же в прочно кованной оправе
Ничто, ничто не сгинет без следа,—
Ни действенный глагол, ни междометье,
Ни беглый стих, ни карандашный штрих,
Едва заметный в явственной примете,
Ни скрытый отклик, ни открытый крик.
Всё, как умел, я рассказал про Зою.
И, в зеркалах твоих отражена,
Она сроднится с ветром и грозою —
Всегда невеста, никогда жена.

И если я так бедственно тоскую,
Поверь всему и милосердна будь, —
Такую Зою —
                   в точности такую —
Веди сквозь время в бесконечный путь.

И за руку возьми ее…
                                  И где-то,
Когда заглохнет жалкий мой мятеж,
Хоть песенку сложи о ней, одетой
В ярчайшую из мыслимых одежд.

Поэзия! Ты не страна.
                                  Ты странник
Из века в век — и вот опять в пути.
Но двух сестер, своих союзниц ранних, —
Смерть и Любовь —
                            со мною отпусти.