Максим Рыльский - Стихотворения и поэмы

Однажды в летний день над Унавой-рекою
Неосторожного чирка я подстрелил.
Он на́ воду упал, где с травкой водяною
Переплелся камыш. Я без собаки был:
Разделся догола — и в воду. Под ногою
Сперва я ощущал коварный вязкий ил,
Стараясь к берегу держаться всё ж поближе,
Но дальше плыть пришлось по мутной зыбкой жиже.

За убегающим я и поплыл чирком:
Он — раненный в крыло — нырял и появлялся
Вновь предо мной, и я в сплетенье трав густом
За ним сквозь сабельник высокий продирался;
Кувшинки змеями скользили за пловцом.
И — горестный пловец — я понял, что попался:
И вырваться нельзя, и невозможно плыть,
Ну, словом, довелось водицы мне испить.

Барахтаясь в воде и воду ту глотая,
Я выбился из сил и к смерти был готов.
Хоть зелень вкруг меня сияла молодая,
Но уходил я в ночь… Скажу без лишних слов,
Я образ Лидочки увидел, утопая, —
И в темноте угас далекой жизни зов!
Всё стало тишиной, замолкло, замолчало.
«На помощь!» — из меня вдруг что-то закричало.

И, снова вынырнув, увидел я челнок,
Среди купав и трав ко мне спешил он — валок
(Еще мгновение — и я б спастись не смог!),
И голос прохрипел (такие у русалок,
Всегда простуженных: водица да лесок…).
Я, услыхав его, за борт схватился, жалок.
Но кто же крикнул мне: «Держись за лодку, друг!»
Но кто же спас меня? Конечно, Каленюк!

Ах, краше чувства нет в прекрасном этом мире:
Держась за милый борт, за добрым челноком
Плыть прямо к берегу у жизни на буксире,
Которая цветет так радостно кругом.
В ушах полно воды, но солнышко в эфире
И согревает всё своим святым теплом.
А Каленюк меня сетями прикрывает
И вновь ловить плотиц на речку поспешает.

Когда же вечером Исакович сидел,
Потягивая свой «дюбек» домашний лучший,
И словно в область снов далеких отлетел
Тот приключившийся со мной недавний случай,—
Он (наш Исакович) всё вспомнить захотел.
Хоть стал его рассказ старинкой неминучей,
Но вызвать мысли в нас различные бы смог.
«Вот…» — приступил Денис, пускаючи дымок, —

«На место выплыл я, где хороша плотица, —
Подобной я с весны не лавливал. Плотва
В таком количестве под Рудкою толпится,
Что здорово клюет и после Петрова…
Вот, значит, я ловлю и слышу — может, снится? —
Как будто голосок доносится едва.
„На помощь!“ — он зовет. Так что же там стряслося?
И показалось мне, что голосок Самрося».

Вы сами знаете, что за мужик Самрось, —
С такими лучше бы и вовсе не встречаться…
Не раз мне ссориться с Самросем довелось,
И горя я хлебнул из-за него, признаться!
«Тони, пожалуйста, коль уж тонуть пришлось,
Иди к чертям на дно!» — подумал я с прохладцей,
Но всё же человек, хотя и сатана:
Я бросился спасать и вижу — вот те на! —

«Максим, а не Самрось. Вот это — вижу — штука!
Уж выкатил глаза бедняга наш Максим,
Пускает пузыри, как будто в бредне щука…»
И тут рассказчика густой окутал дым,
Житейской мудрости засим пошла наука.
«Ну, опрокинем, что ль!» — Богдан сказал засим,
И опрокинули, и налили вторично,
Спасение мое отпраздновав прилично.

С тех давних пор во мне то чувство всё росло,
С каким хотел бы я быть взятым и могилой.
Стократ я полюбил зеленый мир, тепло,
Мурашек на траве, людей характер милый,
Смиряющих в своих сердцах и душах зло…
Но, впрочем, бог Зевес, спаси меня, помилуй,
Вас всепрощению учить, читатель мой,
Чему учил людей писатель Лев Толстой!

Да, кстати, тот Самрось (речь о Самросе снова)…
В горячий пятый год едва ль не боевик,
В четырнадцатом стал подручным у Рудого,
В семнадцатом году узнали мы — он шпик.
Разоблачили мы не одного такого.
Оказывается, он делать так привык:
Собранье проведя в подполье спозаранку,
По вечерам о нем уведомлял охранку.

Дознались мы тогда, что сын Кузьмы, Степан,
Был продан, и к тому ж предешево, Самросем,
Что вел Самрось хитро беседы меж крестьян,
Зовя простой народ голодным, голым, босым
И развиваючи мудреных бунтов план,
Чтобы идти потом с подробнейшим доносом
Туда, где сам Азеф, предательства король,
Как всем известно нам, играл большую роль.

Живые же сердца живым огнем горели,
И, вспоминаючи глухие те года,
Теперь-то вижу я, что подо льдом кипели
Усилья тайные, чтоб выйти из-под льда,
Чтоб разорвать его в каком-нибудь апреле
И льдины унести, чтоб вешняя вода
Могла везде залить болота и низины,
Едва раздастся крик весенний лебединый.

Мой небольшой мирок (он капля лишь одна,
Которая судьбу всей влаги разделяла),
Все радости (они пьянили без вина),
Отравы разные (я видел их немало)
Нежданно потрясла всемирная война
И обывателей, как камнем, ударяла
По мирным головам. В ту именно войну
Я жаркую свою оканчивал весну.

Солдаты… Голоса… Туч ржавые отары…
Стегает женщина бессильного коня…
Певички, лазарет, калеки, земгусары[169]
И черносотенцев мордастых суетня, —
А в сердце молодость; сырые тротуары
За эти вот леса зовут, ведут меня,
За лесом вдалеке, за этой вот горою
Вот-вот откроется мне утро золотое!

Зима. Невнятица вечерняя и мгла.
Снежок на фонаре и огоньки в витрине.
Застыла девушка у пестрого стекла
И прямо в сердце мне свой взгляд роняет синий.
Смешалася с толпой, с ней вместе поплыла,
И вот душа моя — как некий глас в пустыне…
Нетрезвый прапорщик за девушкой спешит,
Догнал… раздался смех… И вновь душа скорбит.

Однажды в зимний день шагал я в море снежном,
Играло, пенилось и двигалось оно.
И сам я точкой плыл в движении безбрежном.
И цели знать моей мне было не дано.
Вдруг голос — ветерок, и голосом тем нежным
Вновь сердце бедное мое обожжено.
А голосок звенит, как будто под сурдинку,
И вижу пред собой снегурочку — снежинку.

«Прошу вас проводить меня домой!» —
И жаль Мне эту женщину невыразимо стало.
Благоуханная дышала мне печаль
Цветов весны сквозь снег, и так легко дышала
Ее неясная, туманная вуаль.
Я подал руку ей — ее рука дрожала, —
И молча мы пошли сквозь сумасшедший снег.
Казалось нам — бежит за нами человек.

Весь мир, как бы оркестр нескладный, но огромный,
Звенел, и вспыхивал, и потухал кругом.
Мы долго молча шли… Но вот и флигель темный,
Он во дворе стоял, объятом смутным сном,
И только снег вокруг носился неуемный.
«Спасибо, мы пришли… Мой друг за тем окном…
Я мужа бросила… Меня убить он хочет…»
Исчезла. Только снег, сойдя с ума, хлопочет.

Рукопожатие — как долгие века!
Рукопожатие — короткое мгновенье!
И не видать ее — одна кипит пурга…
И всё растаяло, как будто сновиденье,
И, может, заслужил я имя чудака,
Банальное свое поведав приключенье
Друзьям-читателям. Пусть это будет сон —
Не обязательно он должен быть умен.

Не слишком преданный мельчинке-бытовщинке,
Ту ночь метельную забыть я не могу:
Я помню мглистый снег и узкие ботинки,
И отпечатки их я помню на снегу.
Вот — с нею рядом я, и в два ручья снежинки
Стремятся с двух сторон, и мы бежим в пургу.
«Спасибо» милое я вспоминаю ныне,
Как искорку в окне среди морозных линий.

Студенческой скамьи не вспоминаю я,
Года студенчества истратил я впустую —
Признаться, мне дала не много та скамья.
Усвоив истину несложную такую,
Что дело не уйдет, по полю бытия
Катясь бессмысленно, я жил наудалую,
Лишь слыша изредка гуденье непогод,
Лишь видя иногда, как вихрь деревья гнет.

Но я не обладал способностью антенны
Или сейсмографа, — и разве я один!
Не трогали меня дождей и вихрей смены:
Гул грохотал низин, гремел набат вершин,
И шепот слушали дворцов и хижин стены, —
Я ж, современности недальнозоркий сын,
По жизни странствовал, как перекати-поле,
Своею собственной одною занят долей.

Мне очень жаль, что я прошел полуслепым
Туманные года, чреватые великим!
Но в день прозрения вдруг расступился дым
Над современностью, над людом многоликим,
И понял я тогда, чем был он одержим —
Родимый мой народ, томимый гнетом диким,
И все я понял сны, какие видел он
Во мраке тягостном столыпинских времен.

Тот мрак еще давил, хотя рука Богрова
«Петра последнего» к могиле привела.
Меж молодых людей (о панычах здесь слово)
Цветами гнусностей отрава расцвела,
А на полях войны — здоровая основа —
Простой народ страдал, и кровь его текла,
Чтоб «джоны» разные не чересчур скучали,
Чтоб прожигали жизнь, не ведая печали.

А Родионов сын — ровесник мой — Иван,
С которым раков мы немало наловили,
В окопах холодал, глотаючи туман,
И по лицу его нередко вши скользили,
Пока он не погиб от двух нежданных ран
(Историки о них нигде не говорили).
В Таврическом дворце, кадет и друг основ,
В те дни витийствовал профессор Милюков.

С распутным Гришкою, с бездушным Николаем,
С учтивым Штюрмером, с Родзянкою тупым
Плыла монархия. Те годы вспоминаем,
И видим море слез, и видим снег и дым.
И зарева зажглись над неоглядным краем,—
Восстал народ. И там, где стало всё иным,
Но где до этого дышало всё позором, —
Десница Ильича труда открыла форум.

Листок, каких мильон на дереве земном, —
Благодарю судьбу, что я не оторвался
От ветки родственной, что слышал первый гром,
Что был свидетелем того, как мир менялся,
Как в испытаниях, в кипенье боевом
Народ ликующий к вершинам поднимался…
Но приходилось мне немалый сделать путь,
Чтоб, молодость догнав, себе ее вернуть.