Борис Слуцкий - Неоконченные споры

Все щурится, и пятится,
и в руки не дается,
но славная невнятица
поймется и споется.

Они еще спаяются,
разорванные звенья,
и шуточкам паяца
найдется объясненье.

А фразы с существительным,
с местоименьем фразы,
что и не удивительно,
разгадываются сразу.

Они потом не снятся
и никому не помнятся.
А славная невнятица
стабильна, как пословица.

9 января 1905 года
Бунин написал стихотворение «Сапсан»,
где, между прочим, были строки:
   «Я застрелил его, а это
   грозит бедой…»
Интересно, где был Бунин
9 января 1905 года?
В Петербурге?
Знал ли он, кого в тот день
застрелили в Петербурге?
И кому бедой грозило?

10 января 1905 года
Бунин написал «Русскую весну».
Она кончалась словами:
   «В поле тепло и дремотно,
   А в сердце счастливая лень».
Интересно, 10 января 1905 года
знал ли Бунин
о 9 января 1905 года?

Опасно ставить пометы с датами
под стихотворениями:
могут вчитаться через столетие.

Средние писатели
видят то, что видят,
пишут то, что знают,
а гении,
вроде Толстого, Тургенева,
не говоря уже про Щедрина и Гоголя,
особенно Достоевского,
не списывают — им не с кого,
не фотографируют — не с кого,
а просто выдумывают, сочиняют,
не воссоздают,
а создают.

В результате
существует мир как мир,
точно и добросовестно
описанный средними писателями,
и, кроме того,
мир Гоголя,
созданный Гоголем,
мир Достоевского,
вымышленный Достоевским,
и это — миры,
плавающие в эфире,
существующие! —
вызывающие приливы и отливы
в душах людей
обычного мира.

Музыки бесполезные звуки,
лишние звуки,
неприменяемые тоны,
болью не вызванные стоны.

Не обоснована ведь ни бытом,
ни — даже страшно сказать — бытием
музыка!
Разве чем-то забытым,
чем-то, чего мы не сознаем.

Все-таки встаем и поем.
Все-таки идем и мурлычем.
Вилкой в розетку упрямо тычем,
чтоб разузнать о чем-то своем.

В огромном
почтовом ящике,
где место
нашлось бы «Илиаде» с «Одиссеей»,
пакет не от Гомера, от поэта,
известного не столь.

Без спешки разрываю упаковку.
На стол планирует тетрадка.
Сейчас посмотрим,
на чем она открылась.

Как эта новизна старообразна!
В пороках этих вовсе нет соблазна!
А рифмы девятнадцатого века,
с учетом искажений и аварий,
не сильно впечатляют человека,
читавшего абрамовский словарик!

Все это — «против».
Что же «за»?
А то, что
в эпоху множительных аппаратов
доставила мне городская почта
рукопись, а не машинопись.

Оставим на мгновенье содержанье,
калькирующее многое другое.
Познаем почерк, твердый, без дрожанья.
Написано железною рукою!

Страниц не менее двухсот!
Поэма.
Притом, как выясняется, с прологом.
Все от руки: сюжет, идея, тема.
Написано забавным русским слогом,
которым сложена еще «Фелица»,
и «Душенька», и многое другое.
Ба! — думаю. Знакомые все лица!
Но — писано железною рукою.

Слог смыслу соответствует. Не вяло,
а бойко. Много грому, много звону,
а то, что знаков препинанья мало, —
ну что ж, читай без всякого препону.

Не разгибаясь, сколько воскресений
писал, писал, стараясь попонятней.
Стыжусь ухмылок, головотрясений
и раздраженья.
Маршем на попятный!

А что там, электричество иль свечи
в обратном адресе его мелькают?
Прочту насквозь. Погибну, но отвечу.
Перо само себя уже макает
в чернильницу,
и, полный уваженья,
пишу я «уважаемый»
и сразу,
без огорченья и без раздраженья,
выписываю ласковую фразу.

Поэты мира!
Сочинять спешите.
Не прочитают то, что не напишут.
С талантом и без оного — пишите!
И — пишут. Понимаете ли — пишут!

Поэты читали важно.
Они себя уважали.
Они свое слово пели
или орали навзрыд.
Они заявляли отважно,
что видят дальние дали
и главной достигли цели:
устами их мир говорит.

Рифмические звоночки,
и рельсовый стык размера,
и жестяные веночки,
им данные для примера,
они всерьез принимали.
А если у них отнимали —
они огорчались до слез.

И рядом с земным, огромным,
зеленым трагическим шаром
кружился веселый, мыльный
пузырь, совсем небольшой,

блистая, переливаясь
доподлинным радужным жаром,
гордясь или отличаясь
доподлинною душой.

Кружитесь, большой и малый, —
малый вокруг большого!
Вращайтесь, не отрывайтесь,
держитесь один другого!
Не выходя из круга,
для каждого шара — другого,
касайтесь слегка друг друга!
Любите весьма друг друга!

Это Коля Глазков. Это Коля,
шумный, как перемена в школе,
тихий, как контрольная в классе,
к детской
   принадлежащий
     расе.

Это Коля, брошенный нами
в час поспешнейшего отъезда
из страны, над которой знамя
развевается
   нашего детства.

Детство, отрочество, юность —
всю трилогию Льва Толстого,
что ни вспомню, куда ни сунусь,
вижу Колю снова и снова.

Отвезли от него эшелоны,
роты маршевые
   отмаршировали.
Все мы — перевалили словно.
Он остался на перевале.

Он состарился, обородател,
свой тук-тук долдонит, как дятел,
только слышат его едва ли.
Он остался на перевале.

Кто спустился к большим успехам,
а кого — поминай как звали!
Только он никуда не съехал.
Он остался на перевале.

Он остался на перевале.
Обогнали? Нет, обогнули.
Сколько мы у него воровали,
а всего мы не утянули.

Скинемся, товарищи, что ли?
Каждый пусть по камешку выдаст!
И поставим памятник Коле.
Пусть его при жизни увидит.

Переводя стихи,
проходишь через стену
и с мордою в крови
выходишь вдруг на сцену,
под тысячу свечей,
пред тысячью очей,
сквозь кладку кирпичей
пробившись, как ручей.

Стоишь ты налегке,
иллюзии не строя,
размазав по щеке
кирпич и слезы с кровью.
Сквозь стены, сквозь бетон,
сквозь темноту стреляя,
нашел ты верный тон?
Попал ты в цель?
Не знаю.

Пишут книжки, мажут картинки!
Очень много мазилок, писак.
Очень много серой скотинки
в Аполлоновых корпусах.

В Аполлоновых батальонах
во главе угла, впереди,
все в вельветовых панталонах,
банты черные на груди.

А какой-нибудь — сбоку, сзади —
вдруг возьмет и перечеркнет
этот
в строе своем и ладе
столь устроенный, слаженный гнет

И полвека спустя — читается!
Изучает его весь свет!
Остальное же все — не считается.
Банты все!
И весь вельвет.

Мы в очереди.
— Что дают? —
Ответствуем, что мы за книгой.
— Разочарован? Дальше двигай! —
Но некоторые — встают.
Встают. Стоять не устают.
Стоять всю жизнь, до смерти
   рады
не хлеба ради — слова ради,
что им по слогу выдают.

Отчетливее наций, рас,
ясней, чем лысины, седины,
знак на лице,
что ты хоть раз
стоял за книгой.
Хоть единый!

Кто облучен ее лучом,
ее сияньем коронован,
тому иное нипочем:
вознагражден он томом новым.

Надеюсь, что не раз, не два
возобновится эта давка
у застекленного прилавка.
— А что там продают?
— Слова.