Алексей Апухтин - Стихотворения

В саду Гефсиманском стоял Он один,
    Предсмертною мукой томимый.
Отцу Всеблагому в тоске нестерпимой
    Молился  страдающий Сын.

        "Когда то возможно,
Пусть, Отче, минует Мя  чаша сия,
Однако  да сбудется воля Твоя…"
И шел  Он к апостолам с думой тревожной,
    Но, скованы тяжкой  дремой,
Апостолы  спали под тенью оливы,
И тихо сказал Он им: "Как  не могли вы
Единого часа побдети со Мной?
    Молитесь! Плоть  немощна  ваша!.."
    И  шел Он молиться  опять:
"Но если  не может Меня миновать —
    Не  пить чтоб ее — эта чаша,
Пусть  будет, как хочешь Ты,  Отче!" И  вновь
    Объял  Его ужас смертельный,
И пот  Его падал на землю как кровь,
    И  ждал Он в тоске беспредельной.
И снова к апостолам Он  подходил,
Но  спали апостолы сном непробудным,
И те же слова Он Отцу   говорил,
И пал  на лицо, и скорбел, и тужил,
    Смущаясь  в борении трудном!..

        О, если б я мог
В саду Гефсиманском явиться с мольбами,
И видеть следы от Божественных ног,
    И  жгучими плакать слезами!
        О, если б я мог
    Упасть на холодный песок
    И  землю лобзать ту святую,
Где так одиноко страдала любовь,
Где пот от лица Его падал как кровь,
    Где чашу Он  ждал роковую!
    О, если б в ту ночь кто-нибудь,
    В ту страшную  ночь искупленья,
Страдальцу в изнывшую  грудь
    Влил слово одно утешенья!
Но  было все тихо во мраке ночном,
Но  спали апостолы тягостным сном,
    Забыв, что грозит им невзгода;
И в сад Гефсиманский с дрекольем, с мечом,
Влекомы  Иудой, входили тайком
    Несметные сонмы  народа!

Кончалось  лето. Астры отцветали…
Под  гнетом жгучей, тягостной печали
    Я  сел на старую скамью,
А  листья надо мной, склоняяся, шептали
        Мне  повесть грустную свою.

"Давно ли мы  цвели под знойным  блеском лета,
        И вот уж  осень нам грозит,
        Не  много дней тепла и света
        Судьба  гнетущая сулит.
    Но что  ж, пускай холодными руками
        Зима  охватит скоро нас,
Мы  счастливы теперь, под этими лучами,
        Нам  жизнь милей в прощальный  час.
Смотри, как золотом облит наш парк печальный,
Как радостно цветы в последний раз блестят,
        Смотри, как пышно-погребально
        Горит над рощами  закат!
Мы  знаем, что, как сон, ненастье пронесется,
Что снегу не всегда поляны покрывать,
Что явится весна, что все кругом проснется, —
        Но  мы… проснемся ли опять?
        Вот  здесь, под кровом нашей тени,
Где груды хвороста теперь лежат в пыли,
    Когда-то цвел роскошный  куст сирени
        И розы  пышные   цвели.
    Пришла   весна; во славу новым розам
        Запел, как прежде, соловей,
Но  бедная сирень, охвачена морозом,
        Не  подняла своих ветвей.
А  если к жизни вновь вернутся липы наши,
        Не  мы увидим их возврат,
    И  вместо нас, быть может, лучше, краше
        Другие  листья заблестят. —
    Ну  что ж, пускай холодными руками
        Зима  охватит скоро нас,
Мы  счастливы теперь, под бледными лучами,
        Нам  жизнь милей в прощальный  час.
    Помедли, смерть! Еще б хоть день отрады…
А  может быть, сейчас, клоня верхушки ив,
        Сорвет на землю без пощады
        Нас ветра буйного порыв…
Желтея, ляжем мы  под липами родными…
И  даже ты, об нас мечтающий с тоской,
Ты встанешь со скамьи, рассеянный, больной,
        И, полон мыслями своими,
    Раздавишь нас небрежною ногой".

Пир шумит. — Король Филипп ликует,
И, его веселие деля,
Вместе с ним победу торжествует
Пышный двор Филиппа короля.

Отчего ж огнями блещет зала?
Чем король обрадовал страну?
У соседа — верного вассала —
Он увез красавицу жену.

И среди рабов своих покорных
Молодецки, весело глядит:
Что ему до толков не придворных?
Муж потерпит, папа разрешит. —

Шумен пир. — Прелестная Бертрада
Оживляет, веселит гостей,
А внизу, в дверях, в аллеях сада,
Принцы, графы шепчутся о ней.

Что же там мелькнуло белой тенью,
Исчезало в зелени кустов
И опять, подобно привиденью,
Движется без шума и без слов?

"Это Берта, Берта королева!" —
Пронеслось мгновенно здесь и там,
И, как стая гончих, справа, слева
Принцы, графы кинулись к дверям.

И была ужасная минута:
К ним, шатаясь, подошла она,
Горем — будто бременем — согнута,
Страстью — будто зноем — спалена.

"О, зачем, зачем, — она шептала, —
Вы стоите грозною толпой?
Десять лет я вам повелевала, —
Был ли кто из вас обижен мной?

О Филипп, пускай падут проклятья
На жестокий день, в который ты
В первый раз отверг мои объятья,
Вняв словам бесстыдной клеветы!

Если б ты изгнанник был бездомный,
Я бы шла без устали с тобой
По лесам осенней ночью темной,
По полям в палящий летний зной.

Гнет болезни, голода страданья
И твои упреки без числа —
Я бы все сносила без роптанья,
Я бы снова счастлива была!

Если б в битве, обагренный кровью,
Ты лежал в предсмертном забытьи,
К твоему склонившись изголовью,
Омывала б раны я твои.

Я бы знала все твои желанья,
Поняла бы гаснущую речь,
Я б сумела каждое дыханье,
Каждый трепет сердца подстеречь.

Если б смерти одолела сила —
В жгучую печаль погружена,
Я б сама глаза твои закрыла,
Я б с тобой осталася одна…

Старцы, жены, юноши и девы —
Все б пришли, печаль мою деля,
Но никто бы ближе королевы
Не стоял ко гробу короля!

Что со мною? Страсть меня туманит,
Жжет огонь обманутой любви…
Пусть конец твой долго не настанет,
О король мой, царствуй и живи!

За одно приветливое слово,
За один волшебный прежний взор
Я сносить безропотно готова
Годы ссылки, муку и позор.

Я смущать не стану ликованья;
Я спокойна: ровно дышит грудь…
О, пустите, дайте на прощанье
На него хоть раз еще взглянуть!"

Но напрасно робкою мольбою
Засветился королевы взгляд:
Неприступной каменной стеною
Перед ней придворные стоят…

Пир шумит. Прелестная Бертрада
Все сердца пленяет и живит,
А в глуши темнеющего сада
Чей-то смех, безумный смех звучит.

И, тот смех узнав, смеются тоже
Принцы, графы, баловни судьбы,
Пред несчастьем — гордые вельможи,
Пред успехом — подлые рабы.

Минувшей юности своей
Забыв волненья и измены,
Отцы уж с отроческих дней
Подготовляют нас для сцены. —
Нам говорят: "Ничтожен свет,
В нем все злодеи или дети,
В нем сердца нет, в нем правды нет,
Но будь и ты как все на свете!"
И вот, чтоб выйти напоказ,
Мы наряжаемся в уборной;
Пока никто не видит нас,
Мы смотрим гордо и задорно.
Вот вышли молча и дрожим,
Но оправляемся мы скоро
И с чувством роли говорим,
Украдкой глядя на суфлера.
И говорим мы о добре,
О жизни честной и свободной,
Что в первой юности поре
Звучит тепло и благородно;
О том, что жертва — наш девиз,
О том, что все мы, люди, — братья,
И публике из-за кулис
Мы шлем горячие объятья.
И говорим мы о любви,
К неверной простирая руки,
О том, какой огонь в крови,
О том, какие в сердце муки;
И сами видим без труда,
Как Дездемона наша мило,
Лицо закрывши от стыда,
Чтоб побледнеть, кладет белила.
Потом, не зная, хороши ль
Иль дурны были монологи,
За бестолковый водевиль
Уж мы беремся без тревоги.
И мы смеемся надо всем,
Тряся горбом и головою,
Не замечая между тем,
Что мы смеялись над собою!
Но холод в нашу грудь проник,
Устали мы — пора с дороги:
На лбу чуть держится парик,
Слезает горб, слабеют ноги…
Конец. — Теперь что ж делать нам?
Большая зала опустела…
Далеко автор где-то там…
Ему до нас какое дело?
И, сняв парик, умыв лицо,
Одежды сбросив шутовские,
Мы все, усталые, больные,
Лениво сходим на крыльцо.
Нам тяжело, нам больно, стыдно,
Пустые улицы темны,
На черном небе звезд не видно —
Огни давно погашены…
Мы зябнем, стынем, изнывая,
А зимний воздух недвижим,
И обнимает ночь глухая
Нас мертвым холодом своим.