Л. Кобылинский - STIGMATA
недвижно лебедь онемелый
волшебной сказкой задремал.
II.
И то, чего открыть не мог мне пестрый день,
все рассказала Ночь незримыми устами,
и был я трепетен, как молодой олень,
и преклонил главу пред вещими словами...
И тихо меркнул день, и отгорал Закат...
я Смерти чувствовал святое дуновенье,
и я за горизонт вперил с надеждой взгляд,
и я чего-то ждал... и выросло виденье.
III.
И там, где Закат пламенел предо мной,
блистая, разверзлись Врата,
там Город возникнул, как сон золотой
и весь трепетал, как мечта.
И там, за последнею гранью земли,
как остров в лазури небес,
он новой отчизною вырос вдали
и царством великих чудес.
Он был обведен золотою стеной,
где каждый гигантский зубец
горел ослепительно-яркой игрой,
божественный славил резец.
Над ним золотые неслись облака,
воздушны, прозрачны, легки,
как будто, струясь, золотая река
взметала огней языки.
Вдали за дворцами возникли дворцы
и радуги звонких мостов,
в единый узор сочетались зубцы
и строй лучезарных столпов.
И был тот узор, как узор облаков,
причудлив в дали голубой,—
и самый несбыточный, светлый из снов
возник наяву предо мной.
Всех краше, всех выше был Солнца дворец,
где в женственно-вечной красе,
Жена, облеченная в дивный венец,
сияла, как Роза в росе.
Над Ней, мировые объятья раскрыв,
затмив трепетание звезд,
таинственный Город собой осенив,
сиял ослепительный Крест!..
Там не было гнева, печали и слез,
там не было звона цепей,
там новое, вечное счастье зажглось
в игре золотистых огней!..
Но всюду царила вокруг тишина
в таинственном Городе том;
там веяла Вечность, тиха и страшна,
своим исполинским крылом.
А там в высоте, у двенадцати врат
сплетались двенадцать дорог,
и. медное жерло воздев на Закат,
труба содрогнула чертог!..
И трижды раздался громовый раскат...
И ярче горели врата...
И вспыхнуло ярче двенадцати врат
над Розой сиянье Креста!..
И стало мне мертвого Города жаль,
и что-то вставало, грозя,
и в солнечный Город, в безбрежную даль
влекла золотая стезя!..
И старою сказкой и вечно-живой.
которую мир позабыл.
тот Солнечный Город незримой рукой
начертан на воздухе был...
Не все ли пророки о Граде Святом
твердили и ныне твердят,
и будет наш мир пересоздан огнем,
и близок кровавый закат?!.
И вдруг мне открылось, что в Городе том
и сам я когда-то сиял,
горел и дрожал золотистым лучом,
и пылью алмазной сверкал...
И поняло сердце, чем красен Закат,
чем свят догорающий день.
что смерть — к бесконечному счастью возврат,
что счастье земное — лишь тень!..
Душа развернула два быстрых крыла,
стремясь к запредельной мечте,
к вот унеслась золотая стрела
прильнуть к Золотой Красоте...
Как новой луны непорочная нить,
я в бездне скользнул голубой
от крови заката причастья вкусить
и образ приять неземной!..
IV.
Тогда, облитый весь закатными лучами,
я Город Золотой, молясь, благословлял
и между нищими, больной земли сынами,
святое золото рассыпать умолял...
Но вдруг затмилось все, захлопнулись ворота
с зловещим грохотом, за громом грянул гром.
повсюду мертвый мрак развил свои тенета,
и снова сжала грудь смертельная забота...
Но не забыть душе о Граде Золотом!..
III
Chiaro mi fu allor come ogne dove
in cielo e Paradise, etsi la grazia
del sommo ben d'un modo поп vi piove.
Dante. La Divina Commedia.
Paradise (canto 111. 88-90)
_____________
И вдруг моим очам так стало ясно.
Что всякое на небе место — Рай,
Хоть милость там не разлита согласно!
Данте. Божественная Комедия,
Рай (песнь 111, 88-90)
ВРАТА
ПРОЛОГ
(Из Фельмеллера)
Утратив безвозвратно Солнца Град,
бесплодно мы в веках уж вечность бродим
и не дано вернуться нам назад.
Расширив взор, мы смело вдаль уходим,
тысячекратно пасть присуждены,
и вкруг следы отчаянья находим
искавших прежде Солнечной страны,
и солнечная наша кровь струится
из ран тысячелетней старины...
Вдали Огонь священный чуть змеится;
усталый дух в весенней мгле ночной
забылся сном,— больному сердцу снится
под звездным небом Город Золотой...
По кряжам гор охотник за орлами
блуждает там бестрепетной стопой,
влекомый вдаль неверными следами...
О, Солнца Град, где храмы Красоты
на золотых полях встают пред нами,
куда неслись все мысли, все мечты!
Ужель ни меч, ни ков не открывает
заветных Врат, и недоступен Ты?!.
Но древнее преданье нам вещает:
единый раз в тысячелетний срок,
Сын, Королем потерянный, вступает
стопой невинной в Золотой чертог!..
О Солнца Град, стеною золотою
ты опоясан, злато — твой порог,
и злато Врат сияет пред Тобою!
БРАТЬЯМ-РЫЦАРЯМ
Время молитвой ответить угрозе,
смело взглянуть в пустоту.
Это — служение Розе!
Это — покорность Кресту!
Время раскрыть загремевшей стихии
рыцарски-братскую грудь,
тайно: «Мария, Мария, Мария!»
сердцу больному шепнуть!
Мимо ночные видения бреда,
мимо безумия вяжущий хмель.
Свыше была нам указана цель,
свыше дарована будет победа!
В сердце суровый обет пилигрима,
Крест на щите, на мече, на груди,
сзади пустыня, но там, впереди
стены Иерусалима!
Белую Розу из пасти Дракона
вырвем средь звона мечей!
Рыцарю дар — золотая корона
вся из лучей!
МОЛИТВА
Прободено светило дня
невидимым копьем...
«О Боже! помяни меня
во Царствии Твоем!..»
Высокий факел преклоня,
звезда поет псалом...
«О Боже! помяни меня
во Царствии Твоем!..»
Се — три креста, и вздох, стеня,
пронесся на одном:
«О Боже! помяни меня
во Царствии Твоем!..»
И, жизнь погибшую кляня.
я пал перед Крестом:
«О Боже! помяни меня
во Царствии Твоем!..»
БЛАГАЯ ВЕСТЬ
О лебедь белый Лоэнгрина,
ты мне приснился в поздний час,
когда свершилась дня кончина,
свет гаснул, гаснул и угас.
Повсюду, как в покое царском,
торжествовала тишина,
и о Людовике Баварском
грустила верная Луна.
Но там, где в стройную колонну
сливался золотой поток,
не выплыл ты, влача по лону
свой зачарованный челнок.
Ты, раненый стрелой заката,
широко крылья распластал
и в славный замок Mons-Salvata
с прощальной песней отлетал...
Тогда в безмолвии великом,
распавшись, замок потонул,
но тайно Кто-то, светлый ликом,
в окне высоком мне кивнул.
И грудь лаская и печаля,
пронесся шепот впереди;
«Мы ждем иного Парсифаля,
и близок час... Молись и жди!»
ИЗБРАННИКУ
Да, ты не знал любви, но полный умиленья,
не грезы сладостной ты жаждал, а виденья,
и, падая не раз средь горнего пути,
ты жаждал не в слезах, а в звуках изойти!
И видел я не раз, пылая злобой адской,
как на твоем челе звенел колпак дурацкий,
наброшенный рукой завистливых друзей,
но верь, ты в этот час мне был всего милей!
Ты претворил лучи в созвучья золотые.
что заклинания в себе таят святые.
Поэта-Ангела в тебе зажжен восторг,
ты Ницше плачущий, поющий Сведенборг!
Ты, мыслью ко кресту безумно пригвожденный,
не зная имени, склонялся пред Мадонной.
Пока смеялись мы, ты ради нас сгорал,
и в урну тихую свой пепел сам собрал.
Для нас, склонившихся в безумьи над пучиной,
Ты, свыше посланный, был почтой голубиной.
Пусть песни всех других для нас мгновенный плен,
кипящим золотом твой стих запечатлен.
Ты свергнул мир, смеясь, с неимоверной кручи
и распылил его в каскад живых созвучий,
и, вдруг изверившись, провидя всюду ложь,
ты превратил его в ритмический чертеж.
Ты встал над родиной, сияя и свиреля,
как над Ренатою виденье Мадиэля,
обвила грудь твою, безумствуя, она,
ты графом Генрихом очнулся ото сна.
И долго ты скользил в своей пустыне синей,
как одинокий серп, как сирота святыни.
Был свыше дан тебе в часы твоей тоски
