Яна Джин - Неизбежное

Cеми десятков с половиной лет поэт, с промокшими глазами
англо-саксонского отсутствия какого-либо вкуса к жизни,
с глазами, что её скорей не отражают, — промокают, — говорит:
«А знаете ли вы, что я однажды располагал одною…
Я в виду имею жизнь…»
Глаза его — скользя по твёрдым корешкам изданий
опрятненько расставленных по полкам мастеров —
на собственной фамилии (но ненадолго) задержались.
Он мямлит нечто нудное про то, что составляет славу —
и влага каплет у него с ресниц. Но не слеза.
«Любимая, — он обращается потом к супруге, —
нам с гостьей, видимо, ещё (но ненадолго)
в гостиной этой следует пребыть».
И, обозначенная в качестве любимой,
онa из комнаты гостиной удалилась
с неявно выраженным упоеньем на лице, —
что суждено ей стать вдовой поэта.
Отсутствующе он следит потом
за тем как хлопья снежные кружатся за окном —
и полу-улыбается какой-то скрытой мысли.
Не позволяя ей открытой стать, он предложил:
«Хотите джин? Тем паче, он с фамильей вашею рифмуется…
А что — недурно, правда ведь?
Как видите, я — старый рифмоплёт.»
И капля зелья терпкого осела на его сухих губах,
которые — из воздержания от всякой посторонней плоти —
уже забыли как это случается,
что впитыванье влаги получается.
«Я вам — про жизнь… — и голос у него взолнован. —
Не надо, право, полагать, что этим вот я обладал всегда…»
И сущее в гостиной он руками ослабевшими означил.
«Фактически, теперь я — много лет — лечусь от жизни
как лечился бы в постели.
Когда я был практически живой, я, знаете ли, еле-еле
порядок выносил вещей. Я ощущал себя как ощущает мерин,
страдающий хроническою жаждой ласки,
но вот, взамен, довольствуюсь я тряской задницей богачки,
которая ни разу не преминула взмахнуть хлыстом,
когда при скачке
речь заходила о препятствии крутом.
И соответственно в психушку я потом
попал, в Палату Номер Шесть…
Где избавление игла сулила каждый день принесть.
Тогда, воочию увидев что проделывает с нами бытиё,
я и решил порвать с ним связь, уйти в леченье от него.
Тогда и там я и решил, что буду притворяться мертвецом.
И с той поры почти что каждое моё словцо
в восторг читателя ввергает. К этой роли я пристал.
Ад — это жить без страсти, это — ежели ты стал
устройством этаким, способным только к описанию.
Ад — это отступить, смолчать, покуда сила грубая,
тебе не любая и гадкая, но хваткая,
пытается тебе подсунуть взятку.
И — отступать покамест не сгниешь украдкой
в сети замысловатой паутины из своих же слов,
которые, бездушные, напоминают племена,
лишённые иного дела, кроме как война,
но вдруг лишившиеся слуха и на этот зов…
И — превращаешься в зануду… Вызываешь зёв…»
«Итак, — продолжил он, — вот в этом свете
вы и должны воспринимать мои ответы,
хотя они покажутся банальными.
Я равнодушен ко всему батальному.
Вы даже вправе уподобить меня стекла осколку,
без толка всякого плывущему в протоке
захламленном, лишённому желанья представать
пред публикой. Прошёл угар блистать…
Ничто во мне вам, кстати, не напомнит вашего писателя,
который, старцем став, молчать не стал, — продолжил ратовать.
Слова, исполненные смысла, для меня исполнены насилия…
Теперь мне кажется, — живи он по другую сторону двора,
я никакого не предпринял бы усилия
пространство это пересечь. Какая б ни была пора…»
Семи десятков с половиной лет поэт
ещё одну берёт и — отправляет в рот…
И с рюмкой этой глубже удаляется в ничто, —
во всё, что не присутствует, чего в природе нет.
В отсутствие — такое через-мерное, которое есть извращение.
В Нарцисса юного. И — в вывернутом воплощении.

Я в двух империях жила.
То — два лица, одна монета.
Не золотой монета та была.
И не серебряной.
Примета
не в лицах двух,
а в двух руках,
не знающих объятий.
В отличие от рук у Шивы,
Богобляди.

Я вернулся в отеческий дом. В нём по-прежнему мало смысла.
Буду жить как положится. Никак не положится, — вновь коромысло
разобью и убуду. По дороге я сбросил в колодец игральные кости.
В ту же реку вхожденье возможно, но подобно хожденью к погосту.
Я вернулся. В реке повторилась вода. Потому что кругла,
словно крышка колодца, земля. И мала. Потому что угла
не бывает у круга, где можно укрыться. А с круга упасть
можно только в себя, где и нечего делать, и негде пропасть.
Я свалился в себя, но раскаянья глупого нету в душе.
Есть такая усталость в плоти, что ничто не осталось уже
как обречь её на непорочность и пасть на колени,
угодив притяженья земного закону, а не моленью.
За пределами отчего дома, в котором так плохо со смыслом,
мне жилось, как в пределах: ни сладко, ни кисло.
Не обидно и то, что нигде не нашёл — и уже не найти
ни души — чтобы с ней затеряться в бесцельном пути.
Вспоминается только картина бескрайнего поля
и языческий хор журавлей, голосящих о воле
над пространством, где сгинуло время, сгущаясь в печаль,
где внезапно я в гневе и страхе, как птица, вскричал.
Я вскричал от прозренья: любое движение — прочь,
а любое прибытье — убытья мечтой занемочь.
И — сквозь мрак непроглядный, ничто, почерневшее в ночь, —
мне до отчего дома себя удалось доволочь…
А поднявшись с колен, я забыл и простые слова,
превратившись в поэта, постигшего суть мастерства
в различеньи не-слышанных звуков, не-виденных снов,
растворившихся в нём, как на площади — шайка воров.
Я вернулся давно. У окна восседаю — невесел и сед.
Поедаю свой хлеб, попиваю вино что приносит сосед.
Дожидаюсь беды в тишине… Но сосед мой порой,
обещает, копаясь в носу, что спасение не за горой.

Смыслом слово не светит.
Дребезг. Фразу знобит.
Всё, что разум приметит, —
сердце не сохранит.
Пусто сердце. Белея
наготой, в темноте
станешь, тупо глазея,
как бесчинствуют те.
Если заживо губят,
смерть — желанная весть.
Он один приголубит —
но оставит, как есть.
Из строки вырвать слово —
как из рыбы плавник.
В покаянь? основа —
грех, что в душу проник.
Тот и этот склонится,
проводив Его в путь,
ты запомни их лица,
но бесстрастной пребудь.
Как пойдёшь из Магдалы,
всякий ухарь за твой
расфуфыренный, шалый
вид отдаст золотой.
Подмигнёт ли отпетый
бабник (дома жена)
и поманит монетой, —
ты пошлёшь его на.
Камень старая дева
для тебя припасла.
Сколь мертво её чрево,
столь душа её зла.
Абимелех[1] твой хворый
поднесёт им гвоздей
для креста их позора
и утраты твоей.
Ни открытость к потере,
ни свободу дышать,
в трезвый выбор не веря,
он не в силах прощать.
Тс-с, Мария, ни всхлипа.
Боль нас освободит.
Кроны летняя кипа
помнит, что облетит.
Сядешь в чёрных одеждах,
Магдалина, своих, —
среди дней безутешных
Назаретский Жених,
Магдалина, предстанет,
и явившись едва —
Он к любви нас притянет
и к созвучью слова.
Смыслом слово проступит,
когда всех супротив
пред тобой Он потупит
взгляд, слезу обронив.

Слишком долго! Короче, короче давай, не дли.
Вроде крика чайки, крика её вдали.
Ту сермяжную правду, что в гору, в гору, в пыли,
тащит задницу, — в задницу и пошли.
Ту сермягу, что в гору, с крестом, в пыли,
нерадивым шагом, шагом, подмётки стоптав… Мели
раболепное что-нибудь, кланяйся господам земли.
Не водись с делягами: все они там врали.
Пусть рядят и судят, рядят и судят. Ей-ей,
лучше быть одному, одному, чем пасти свиней
иль, скосив глаза, глаза с высоты своей,
с высоты распятья услышать: «Распни, убей!»
Лучше cкука, чем дрожь или смерть. Глупей
быть трагической ложью, чем просто никем. Ничей.
Для Того, Кто «Мой!» шипит, не зная что из очей
вдруг пролил?сь, — и нет её горячей.
Будь уж лучше как пращур, пращур Твой Авраам,
что во гневе сына волок: «Предам,
как ягнёнка его огню, мол, я предан Тебе…» — а там
сын, глядишь, убёг под шумок, и — никто за ним по пятам.