Владимир Маяковский - Том 5. Стихотворения 1923

Только что
       в окошечный
               в кусочек прокопчённый
вглядывались,
            ждя рассветный час.
Жили
          черные,
            к земле прижавшись черной,
по фабричным
             по задворкам
            волочась.
Только что
       корявой сошкой
            землю рыли,
только что
    проселками
         плелись возком,
только что…
         куда на крыльях! —
еле двигались
    шажочком
            да ползком.
Только что
    Керзоновы угрозы пролетали.
Только что
    приказ
         крылатый
            дан:
— Пролетарий,
на аэроплан! —
А уже
         гроши за грошами
слились
    в мощь боевых машин.
Завинти винты
              и, кроша́ ими
тучи,
         в небе
        крылом маши.
И уже
    в ответ
         на афиши
лётный
    день
           громоздится ко дню.
Задирается
       выше и выше
голова
    небесам в стрекотню.
Чаще
    глаз
         на солнце ще́рите,
приложив
    козырек руки́. —
Это
       пролетарий
         в небе
            чертит
первые
    корявые круги.
Первый
    неуклюжий шаг
              пускай коряв —
не удержите
        поднявших якоря.
Черные!
    Смотрите,
         своры,
            сворищи и сворки.
Ежедневно —
            руки тверже,
                  мозг светлей.
Вот уже
    летим
         восьмеркою к восьмерке
и нанизываем
            петлю к петле.
Мы
      привыкли
            слово
         утверждать на деле,
пусть
         десяток птиц кружился нынче.
На недели
    взгромоздя
         труда недели,
миллионокрылые
         в грядущих битвах
                   вымчим.
Если
    вздумают
         паны и бары
наступлением
            сменить
         мазурки и кадрили,
им любым
    на ихний вызов ярый
мы
      ответим
    тыщей эскадрилий.
И когда
    придет
         итогов год,
в памяти
    недели этой
         отрывая клад,
скажут:
    итого —
пролетарий
        стал крылат.

И ласточка и курица
на полеты хмурятся.
Как людьё поразлетится,
не догнать его и птице.

Был
        летун
     один Илья —
да и то
     в ненастье ж.
Всякий день летаю я.
Небо —
     двери настежь!
Крылья сделаны гусю.
Гусь —
     взлетит до крыши.
Я не гусь,
     а мчусь вовсю
всякой крыши выше.

Паровоз,
     что та́чьца:
еле
      в рельсах
          тащится.
Мне ж
     любые дали — чушь:
в две минуты долечу ж!

Летчик!
     Эй!
           Вовсю гляди ты!
За тобой
     следят бандиты.
— Ну их
     к черту лешему,
не догнать нас пешему!

Саранча
     посевы жрет,
полсела набила в рот.
Серой
     эту
            саранчу
с самолета
     окачу.

Над лесами жар и зной,
жрет пожар их желтизной
А пилот над этим адом
льет водищу водопадом.

Нынче видели комету,
а хвоста у ней и нету.
Самолет задела малость,
вся хвостина оборвалась.

Прождала я
        цело лето
желдорожного билета:
кто же
           грош
     на Фоккер* внес —
утирает
     птицам
          нос.

Плачут горько клоп да вошь, —
человека не найдешь.
На воздушном на пути
их
     и тифу не найти.

Эти дни
    пропеллеры пели.
Раструбите и в прозу
         и в песенный лад!
В эти дни
    не на словах,
            на деле —
пролетарий стал крылат.
Только что
    прогудело приказом
по рядам
    рабочих рот:
— Пролетарий,
              довольно
              пялиться наземь!
Пролетарий —
             на самолет! —
А уже
          у глаз
       чуть не рвутся швы.
Глазеют,
    забыв про сны и дрёмы, —
это
      «Московский большевик»
взлетает
    над аэродромом.
Больше,
    шире лётонедели.
Воспевай их,
           песенный лад.
В эти дни
    не на словах —
           на деле
пролетарий стал крылат.

Дыра дырой,
          ни хорошая, ни дрянная —
немецкий курорт,
         живу в Нордернее.
Небо
         то луч,
        то чайку роняет.
Море
         блестящей, чем ручка дверная.
Полон рот
красот природ:
то волны
    приливом
         полберега выроют,
то краб,
    то дельфинье выплеснет тельце,
то примусом волны фосфоресцируют,
то в море
    закат
              киселем раскиселится.
Тоска!..
Хоть бы,
    что ли,
         громовий раскат.
Я жду не дождусь
         и не в силах дождаться,
но верую в ярую,
         верую в скорую.
И чудится:
    из-за островочка
            кронштадтцы
уже выплывают
               и целят «Авророю».
Но море в терпеньи,
         и буре не вывести.
Волну
          и не гладят ветровы пальчики.
По пляжу
    впластались в песок
                и в ленивости
купальщицы млеют,
         млеют купальщики.
И видится:
    буря вздымается с дюны.
«Купальщики,
            жиром набитые бочки,
спасайтесь!
    Покроет,
         измелет
            и сдунет.
Песчинки — пули,
         песок — пулеметчики».
Но пляж
    буржуйкам
         ласкает подошвы.
Но ветер,
    песок
         в ладу с грудастыми.
С улыбкой:
        — как всё в Германии дешево! —
валютчики
       греют катары и астмы.
Но это ж,
    наверно,
         красные роты.
Шаганья знакомая разноголосица.
Сейчас на табльдотчиков*,
            сейчас на табльдоты
накинутся,
    врежутся,
         ринутся,
                бросятся.
Но обер*
    на барыню
         косится рабьи:
фашистский
        на барыньке
              знак муссолинится*.
Сося
          и вгрызаясь в щупальцы крабьи,
глядят,
    как в море
         закатище вклинится.
Чье сердце
       октябрьскими бурями вымыто,
тому ни закат,
             ни моря рёволицые,
тому ничего,
          ни красот,
             ни климатов,
не надо —
    кроме тебя,
         Революция! Нордерней*, 4 августа