Павел Лукницкий - Памир без легенд (рассказы и повести)
Все это в прошлом. А теперь?..
...На тощей собственной лошаденке возвращался в Гульчу из поездки в Ак-Босогу Зауэрман. Услышал тревожную весть, заехал к палаткам путешественников сообщить ее и, стремясь скорее узнать о судьбе жены, оставшейся в разгромленной басмачами Гульче, поехал один.
Семь всадников подскочило к нему.
-- А, э! Старый знакомый! Оружие есть?
-- Нет!--испугался старик, задрожал.
-- Деньги есть?
-- Вот, в кошельке немного...
-- Сколько?
-- Рублей двадцать...
-- Покажи.
Зауэрман показал кошелек. Не сказал, что в сапоге у него еще триста сорок казенных рублей. Осмотрели кошелек. Оставили. Что с него взять?
-- Ладно, друг, поезжай назад--вон к тем юртам, мы тебе ничего не сделаем. Крепко молчи, не оглядывайся, а если в сторону свернешь--убьем.
Басмачи торопились укрыться в засаду. Они готовились к другой, покрупнее, охоте.
Зауэрман повернул лошаденку и поехал к юртам над рекой. Юрты оказались кочевкой муллы Таша. Это от них бежало к реке стадо баранов, когда мы с караваном проезжали под ними по ложу реки и смеялись: "Атака!" Ничего худого мы не подозревали тогда, а Зауэрман, уже плененный муллой Ташем, видел наш караван внизу и слышал, как мулла Таш уговаривался с подручными пригласить нас пить чай и всех перерезать в юрте. Юдин случайно отказался отчая тогда, а мулла Таш побоялся открыто напасть. Вскоре услышал Зауэрман частую стрельбу, а немного позже увидел и второй проходивший по ложу реки караван,--это были, несомненно, советские работники, но кто такие, Зауэрман не знал. Караван прошел, и опять послышались отдаленные выстрелы. Зауэрман понял все. А потом его привезли сюда. Лошадь у него отобрали -- она здесь сейчас, пасется в арче вместе с басмаческими.
4
Тахтарбай--родной брат курбаши Закирбая. Юрта Тахтарбая богата: одеяла, сложенные по стенкам, сундучки в подвесках, витых из шерсти, узбекская камышовая циновка, как ширма, по хорде отрезающая женскую половину юрты. Как всегда -- посередине очаг с треногами, казанами, кумганами, а вокруг очага--грязные кошмы и бараньи шкуры -- подстилка, на которой полулежим мы. В юрту набились басмачи; жена Тахтарбая хозяйничает за циновкой. В ушах -монотонный гул непонятных мне разговоров.
Я гляжу на корчащуюся в огне смолистую арчовую ветвь, на подернутый пеплом айран в деревянной чашке, на едкий дым, рвущийся в кружок голубого неба над моей головой. Еще не хочется верить, что мы в плену. Но не верить нельзя... Удивительно, что мы еще живы,
Мы условились не разговаривать. Юдин и Зауэрман знают киргизский язык. Прислушиваются. Каждый оттенок настроения басмачей им понятен. А я--как глухонемой. Ловлю только лаконические фразы Юдина, произносимые украдкой, шепотом, без подробностей, -- те отрывочные слова, которыми он уведомляет меня о важнейших поворотных пунктах событий.
А у басмачей такая манера: самый пустяк, самую незначительную мысль передавать друг другу таинственным шепотом, отойдя в сторону, присев на корточки и почти соприкасаясь лбами. Может, и ничего плохого нет в том, о чем они сейчас шепчутся, а впечатление отвратительное.
Время тянется...
5
Когда все басмачи высыпали наружу на топот, на шум и крики приехавшей снизу оравы, Юдин подошел к пологу, закрывшему выходной проем. Кочевка суетилась. В криках были злоба, ярость, -- за стенкой юрты шел какой-то ожесточенный спор. Я слушал... слушал... Долго шумели снаружи, а потом послышались свист, топот копыт и удаляющиеся голоса. Юдин повернулся ко мне, прошел на кошму, сел и шепотом кратко сообщил мне, что приезжавшие решали нашу судьбу; решили прикончить нас и сделают это, когда Закирбай вернется в кочевку. Юдин слышал все подробности обсуждения, как нас кончать, и все бешеные выкрики по нашему адресу. Но мне он ничего не успел рассказать, потому что в юрту снова ввалились басмачи. Они спокойно расселись вокруг очага и удовлетворенно на нас поглядывали, продолжая прерванные разговоры.
6
...В юрте Тахтарбая нас непрерывно сверлила мысль: "Что сейчас происходит с мургабцами?"
И ее неизменно перебивала другая: "Осман... где Осман и что с ним?"
Юдин упрямо спрашивает об этом Тахтарбая, и в ответ Тахтарбай молчит. А в хитрых его глазах Юдин ловит насмешку.
Закирбая в кочевке нет. Он в нижних долинах--орудует в банде. Тахтарбай сидит на бараньих шкурах у очага и злорадно откровенничает с Юдиным. Ведь мы уже никому не передадим Тахтарбаевых слов.
-- Спроси меня--пускай живы будете. Другие говорят: убить. Разве я против скажу? Не моя воля -- воля аллаха. Тех урусов уже убили. И вас убьем...
-- Тех убили?--Юдин заметно передернулся.--Это правда?..
-- Я говорю: правда. Не я убил. В Куртагата Боабек убил... Вчера вечером...
Пауза. И Юдин с усилием:
-- Ну, хорошо! Зарежешь и нас! Ну, ты можешь зарезать... А какая тебе польза от этого? Всем вам плохо будет. Кызыласкеры [прим. авт.: "кызыласкеры" (буквально: красные солдаты) -- красноармейцы.] придут--расстреляют и тебя и всех за то, что убили нас.
-- Кызыласкеры... Э-э... О-о-о... Не придут!
-- Почему не придут?
-- Кызыласкеров нет. Ты лжешь. Все вы лжете: у вас есть аскеры, пулеметы, пушки... Хэ... Ничего у вас нет. Красной Армии совсем нет. Я знаю... Москва взята, Ташкент взят, Ош взят, Гульча взята... Где ваши кызыласкеры? Еще Суфи-Курган возьмем -- вся земля наша будет. Богатыми будем. Кости рассыплем, а Суфи-Курган возьмем... Кооператив, шара-бара, все нам пойдет.
-- Какая чепуха, кто это выдумал?
-- Зачем спрашиваешь? Я знаю. Ты знаешь. А говоришь наоборот. Я правильно вижу: ты очень плохой человек. Если б хорошим был, не врал бы: Кызыласкеры есть... Э... э... Кызыласкеры... Э... э...
Я слышу презрительные смешки Тахтарбая. Разговор подобен базарному торгу. Словно покупатель выторговывает какую-нибудь пустяковину у купца. Выгодно или невыгодно нас прикончить? Юдин говорит рассудительно и деловито. Руки в карманах, шуточки, на тяжелых губах -- улыбка. Только по налитым кровью глазам да по напряженности интонаций я угадываю всю сдерживаемую им злобу. Тахтарбай нагл. Он потому будет нас убивать, что так решили другие. Он наслаждается разговором. Вот он согласен еще немножко подумать: сейчас или отложить эту церемонию до возвращения Закирбая. Чтобы подействовать на его воображение, Юдин заводит разговор о Москве. Большая Москва! Больше Оша. Куда больше. В сотню, в тысячу раз! В ней большие кибитки: по восемь кибиток одна над другой. В нее приезжают машины, которые в одни сутки пробегают тысячу километров и везут тысячу
людей...
Долго говорит Юдин. Тахтарбай иронически усмехается. Хитер. Не поймешь: верит он или принимает это за сказку.
Тахтарбай зевает, рыгает, скребет пятерней отвисший живот и, еле доставая жирной рукой, поясницу. У Тахтарбая -- чесотка...
...Неужели они действительно убили мургабцев? И женщин? И ребенка?
7
Зауэрман хочет зарезаться. Он шепчет нам об этом. Он почти бредит, старик Зауэрман:
-- Надо склянку найти... какую-нибудь склянку... Помогите мне найти. Будет хуже... они издеваться над нами будут... Я знаю--они вырывают глаза, отрезают уши... надо самому!.. Чего будем ждать?..
-- Замолчите!--злясь, шепчет Юдин.
Зауэрман дрожит, умолкает и опять начинает шептать. На его высохших губах корочка, сморщенная шея выдает спазмы, которые у него в горле.
-- Молчите! -- Юдин отворачивается от старика.
...Зауэрман рассуждал логичнее нас, но жизненной силы у нас было больше.
8
Во что бы то ни стало нам надо казаться непринужденными, даже веселыми. Это--наша общая тактика... Басмач выгребает из-за пазухи вшей и (нечаянно ли?) давит их у тебя под носом. Делай вид, что не замечаешь в этом преднамеренности... Лазают кругом ребятишки? Ведь для них мы вроде зверей в клетке зоологического сада или игрушки, которую можно даже потрогать. И парни, лет по пятнадцати, лезут на меня, щупают, тычут пальцами, дергают за волосы. Шути, играй с такими детьми! О, сейчас я спокойно сижу. Так надо. Надо не выдать себя. И ничего, что сам сатанеешь от злобы.
Ко мне подсаживается басмач. Беззаботно снимает с головы моей кепку. Надевает на свою голову, на которой парша. Смеется. Сдерживаюсь. Лишнего повода для расправы не будет.
Держаться так мне помогает ненависть. Ненависть-- хитрая!
Глава седьмая
ожидание расправы
1
От юрт по единственной тропе вниз цепочкой расставлены всадники. На километр один от другого: живой телеграф. Каждая весть -- движение в цепочке. Скачут от одного к другому. Быстро доходят вести. "Узункулак"--длинные уши. Тахтарбай уехал к цепочке. В кочевке тишина. Мужчин мало, большинство -- в банде. Женщины в арче пасут скот и по своим юртам готовят пищу мужьям и братьям. Каждую минуту могут мужчины вернуться, и плохо придется женам, если в юртах не будет готова еда.
Жена Тахтарбая хлопочет у очага, разминает тесто в лепешки, пришлепывает их к опрокинутому над огнем котлу. Бурлит кипящее молоко, шипит чай в узкогорлом кумгане... Жена Тахтарбая красива. Она молода еще, высока, стройна. На киргизку она не похожа. В чуть раскосых больших глазах нескрываемая тревога. Морщины уже иссекли ее лицо--видно, ей несладко живется. К нам она относится сочувственно. Наливает зеленый чай, сует украдкой лепешки. В юрту входят басмачи; посидят, помолчат, уйдут. Пока басмачи в юрте, жена Тахтарбая не проронит ни звука, ходит неслышно, моет, перебирает посуду. Уйдут басмачи -- подсядет на корточки рядом с Юдиным, косится на выход большими глазами и торопливо, прикрывая ладонью рот, вышептывает ему жалобы на судьбу: не любит ее Тахтарбай, обманывает, бьет. И зачем опять вздумал басмачествовать Закирбай? И он, и ее господин Тахтарбай, и вся их семья? Что хорошего? Какая польза? Чтоб пришли кызыласкеры и стреляли? Жена Тахтарбая не верит в успех ив безнаказанность басмачей.
